Стихотворения и поэмы

Себя отдала своей песне. Всю отдала. До конца.Перелюбила. Переболела. Всё испытала на свете.Крик обернулся хрипом. Голова тяжелее свинца.Словно в любовном экстазе, сомкнув тяжелые веки,Слезами иссиня-черными смыв макияж с лица,Печалью, надеждой, любовью осталась она навеки,Эта певунья бродячая, взбудоражившая сердца.Осталась она красотою, пускай убогой, приниженной,Пусть грешницей, брошенной навзничь для                                                                 каждодневных мук,С безжалостной откровенностью, с распахнутостью                                                                                  бесстыжею,Воспевшей нежность и ненависть беспутных своих                                                                                  подруг.Кто она? Серый воробышек,[77] тот, что на крышах ПарижаО крохах любви, а может, о хлебных крошках чирикает?Я вижу ее над толпою, шальную, в кудряшках рыжих,Я вижу ее — монтаньярку, бунтарку, актрису великую.Я знаю, она не стреляла в убийцу с железным крестом,

Петеновские жандармы ее не хлестали хлыстом,Она не кровавила руки, таская железный лом,Чтоб воздвигать баррикады над Сеной, за каждым                                                                                  мостом.Я знаю, на гильотину, как мужественная Франс Блок,Не шла она, оголяя шеи своей уголок,И радиопередатчик не клала в солдатский мешок,Но не отступила от Франции ни разу, ни на вершок.Ведь ради нее сгорала Даниэль в тифозном жару,И ради нее перед смертью Пери потянулся к перу.Расстрелянные пролетарии ее заслоняли собой.…С вершины собора певунья глядела на город свойИ горько рыдала вместе с химерами Нотр-Дам,Когда по бульварам скорбным, по Елисейским полям,Не тень гренадеров мертвых, а тень полумертвых полковПлелась без надежд и оружия, без славы и даже без слов,Поверив маршалам лживым, не отстояв свой кров.Вернулись домой солдаты, опомниться не успев,А сверху летел им вдогонку неумолимый напев,

В котором слышался вызов, звучал справедливый гнев.Рыдающий женский голос, он в души тогда проник,Его мы доселе слышим, укора и скорби крик,Зов матерей Парижа, старцев, калек, сиротВ то лето сорокового, в тот вопиющий год.Актерка — росток окраины, безвестная дочь Бельвиля,Рожденная в желтой дымке уличного фонаря,Она познала могущество, изведала и бессилье,Заря полночного города, предутренняя заря.Никогда я ее не видел, но чудится мне всё чащеОблик той маленькой женщины с устами как рваная                                                                                      рана.Кем же ей быть без песни? Бездомной девкой, гулящей?Кем же ей быть без Франции? Нищенкой, с горя пьяной?Сквозь семь кругов преисподней пройдя, сквозь                                                                       парижское пекло,Базарных фигляров наследница, дитя лихого райка,Возникла она внезапно среди разора и пепла,Звучна и нежна, как флейта, как стебель гвоздики,

                                                                                тонка.Как стебель гвоздики, как тельце колибри, как венчик                                                                                     бокала,Взметнулась она стремительно, на сцене вдруг засверкала.В ней столько таилось пыла, такая в ней страсть гудела,Что боли ей было мало, что ей не хватало тела.И вот она снова и снова в фонарном кругу лучится,Из-за кулисы бархатной вышла и в зал глядит,И падает свет прожектора на голые плечи певицы,На резко загримированное, больное лицо Эдит.Она распахнула руки, сеткою жил обвитые,Трепещут ладони слабые, словно гвоздями пробитые;Над оркестровой ямой встала она, как распятие,Бездонны ее страдания, бессонны ее объятия.Властные хрупкие руки судорожно распростерши,Поет вещунья ночная, словно святая пророчица.В роду ее не было славы слаще, чем эта, и горше.Звенит последняя исповедь, и горечь в горле полощется.И слезы сочатся черные, и сердце в мучениях корчится,

И всё в голове заморочилось! Чего шансонетке хочется?О, как ненасытно мечтается,О, сколько всего умещаетсяВ душе вашей, бедная вестницаЛаски и человечности!Вздымается над толпою, терниями увенчана,К столбу световому прикованная, печально-прекрасная                                                                                         женщина.Вздымается над толпою отчаянная парижанка,Над залом, где гость захмелевший исходит слезой                                                                               и слюною,Растроганный тем, как всхлипывает расстроенная                                                                                  шарманка,Подстегнутый саксофонами и безутешной струною.«Милорд, вы, кажется, плачете? Неужто всё еще                                                                              в моде я?Милорд, я прошу вас, не надо! Я жалуюсь вовсе не вам.Рукоплещите, топайте, подвывайте моей мелодии.И — к черту! Падам, падам!..»Перевод Я. Хелемского