Стихотворения и поэмы

Он закричал                 простудным рваным криком,—заслышавши его,                           застыл в молчанье люд,и было то                кричаньем душ всеобщим,и было то сплоченьем душ великимпрощанья незабвенного салют.Чугунный снег.Багрянокрылый стяг.И город, замерший впотьмахтам, на своих холмах,внимал, как в пустоте полейкричал взахлеб, кричал,кричал онс эхом вперегон,кричал,ветрам наперекос,задышанный, задымленный, замерзший паровоз.Застыл и я. За этим воплем ввысь,как в клятве боевой худые руки,в едином грозном взмахе вознеслисьиных гудков пронзительные звуки,—впились штыками                         небу под ребро,кинжалами                   прожгли ему нутро.Кричащий пар                      хлестал из труб, разрезавподоблачье.                   И то был плач железа.И, словно подстегнутый свистом метельным,рванулся табун голосов напряженныхнад ржавыми крышами старых котельных,над серой толпой мастерских станционных,и вырвалось горе из патрубков медных,из глоток надсадных убогих заводов —сквозь мглу и безмолвье                                      полей безответных,сквозь долю,                     и думу,                                  и душу народов.И мама заплакала.                            Вижу сквозь годы —те ломкие пальцы, прозрачно-сквозные,платка невеселого гарус потертый,заплатки на локтях, такие родные.Гудки, точно арки, над отчею дверьюсливались в одном небывалом аккорде —он был и недужным, и горьким, и гордым,он кличем и верою был —                                        не безверьем.Такой он был силы и боли исполнен,такой невиданной силы и боли,

какой не изведали люди дотоле,какую расслышал один лишь Бетховен.И скорбь вознеслась                                над полем и высями горными —колонны аккордов,                           в эфир устремленных Бетховеном.Волною она                       из металла и музыки кованойпомчала по свету                         кругами большими и скорбными.Кружила, святая,                        крушила, сметаявсю дрянь,                    дребедень,                                   кучи праха слепого                                                                        и ржави.И люди от скорби такой                                 становились мудрей и мужали,по закутам не разбредались,                                          дружнее под стяги стекались,а тем,         кто сопит отчужденно,                                             в шарфы позакутавши рты,печалью страны не дышать                                           и братства путем не идти.Перерастают люди                           себя вот в такие мгновенья,выходят на зори люди                                       из черных чуланов ночи.И братство уже как потребность,                                          как суть твоего поколенья,всё прочее в небыль отходит,                                          в разбитые рвы одиночеств.В часы такие быстрые,                             равные мысли перенапряженному мигу,в часы испытаний тяжелых,                                       незнанных доселе утратвсё яростнее, всё яснее,                                    всё явственней сердцу и миру,что человек человеку                                и вправду — товарищ и брат.Шесть суток двигались люди                                         дорогою скорби и верык тому возвышенью над ними,                                           где, знаменем красным накрыт,лежал человек, для которого                                         нет в мире сравнений и меры…Ужель из далекой Умани                                     прозрел я, как он лежит?Я стоял на подворье. И плакала мама.Рыдал возле нас три минуты над заводиком «Труд»                                                                                     гудок,но те три минуты сумели                                     столько честно сказать и прямо,

сколько тогда постигнуть                                          я еще глубоко не мог.Себя позабыть, раствориться                                              в прозренье,                                                                   в беде                                                                          и, тоскуя,пылко и самозабвенно                                 вглядеться в проломы ночей,увидеть у Дома Союзов безмерную боль людскуюи лики солдат,                       рабочих,                                           крестьян,                                                          ученых,                                                                         ткачей,замедленные потоки                                по Дмитровке и Петровке,и головы непокрытые,                                      и очи в ледышках слез,и стяг государства                               приспущенный,                               где храмов кремлевских головки,как пламя,                   прижатое книзу                                           могучим бореем гроз.Шесть дней. Шесть ночей…                                            Неустанно                                                    глядел я, горем терзаясь,вливался душой в половодье                                                      московских бульваров и улици слышал,                как иглы еловые                                         шуршат, с венков осыпаясь,как слово любви и прощанья                                       земляк мой бормочет, сутулясь.Сдувает он иней, что хрустко                                           на хвою осел и троянды,склоняется горько и бережно                                               над пахнущим терпко венком.Мильоны несут свое горе,                                         и шепот,                                                         и плач,                                                                         и гирлянды.И в голос рыдают лишь скрипки.                                                 Молчанье и дума кругом.Белоколонная зала,                                  сосновой хвоей увитая,музыка Баха, как вечности                                        благословенный клик.В бездонную скорбь низринутая,                                                         безмерным горем убитаявконец обессилела Крупская,                                                 присесть бы ей                                                                                 хоть на миг.Калининская бородка в слезинках вся, знаменитая,

и Сталин в промерзлой шинели недвижен и тверд,                                                                             как штык.В бессонном военном дозоре на страже застыл                                                                    Ворошилов.В хвором сердце Дзержинского спазм беспощадный                                                                                   не стих.И, личное превозмогая,                                        каждый из них пересилилсумятицу, стон и смятенье                                              развихренных болей своих.Шарканье тысяч ног.                                  И бесконечность колонн.Прощанье. Печаль. Тишина.                                   Но плачей сдержать нельзя.Шли люди от всех наречий,                                        народов, имен и племен,частицу его бессмертия                              в сердце своем неся,и верили — с нами он,                                  и знали, что с нами он —мы сон его не потревожим,                                         себе все заботы взяв.И скорби, и доли, и думы                                     стекались в единый объем,и вмиг единились люди                                      в один неделимый люд.Об камни площади Красной                                              с замаху ударил лом.Так начат был надмогильный,                                                  ночной надмогильный труд.Костры полыхали. Полозья визжали.И конская морда куржавой от стужи была.В сугробах высоких сосновые бревна лежали.Рубанки выкрикивали. Выстанывала пила.Лопаты вызванивали. Долбило мерзляк долото.Пять суток без перекура. Пять суток не спал никто.И яма была всё глубже,                                   и был всё грузнее                                                                      над нею —бревешко к бревешку                                   подогнанный,                                                   плечистый смолистый сруб.Так клалась первооснова                                            будущего Мавзолея,под самой стеною Кремлевской                                                     строгий, как вечность, куб.Черно-червонный дым черно-червонных огней.Черно-червонных стен черно-червонная твердь.Черно-червонный стяг черно-червонных дней.Черно-червонная боль — только не смерть, не смерть.Не смерть, а жизнь поднимают                                                 над миром, что стынет в муке,живым багрецом революции                                         обернутый гроб Ильича.

Путейца стальные ладони,                                              путиловца сильные рукиего над планетой вздымают,                                              несут его на плечах.Поступью тяжкой. До стен Кремля.Ровно в четыре часа.Ударили залпы. И глухо, тоскливо шатнулась земля.Вздрогнули небеса.За окоем закатывается                                        грохот за вспышкою вслед.И вновь тишина, как саван,                                             как тягота, как забота.И терпеть уже нет больше мочи.                                             И вот начинает кто-то:«Вы жертвою пали…»                                 Вы пали? Вы пали?..                                                                О, нет!Вы встали, не сломленный смертью,                                                     несогнутый, необорный,овеянный стужей вселенской,                                                      метелицею времен.Тот день…Тот червонно-черный —всю душу мне выстудил он…Для скорби своей всё ищу я слов                                               достойных, неброских, не убранных                                                                   в наряд пестровато-узорный,чтоб образы, мной не виданные,                                                чтоб гомоны, мной не придуманные,стали бы тихим трепетом                                          рифм, не рожденных пером.На снежном бугре горемычной Уманистою на ветру ледяном.Сквозь мороки, беды и горести,                                          сквозь темень ночами безлунными,сквозь пепел грядущих пожаров                                         и будущих схваток громя вижу те дальние годы                                       раскрытыми настежь очами,тем взором смотрю,                                  которому                                                         дано, как солнцу, лучиться,чтоб видеть, и поражаться,                                            и проникать, и учиться,незримо и непостижимо                                      пронзая эпоху лучами.Тот день…Он пророчит миру всем смыслом своей бесконечности,что в смерти — бессмертье великих,                                          что мерить их жизнь — векам,что в людях взаправду людское —                                               в жадном творенье вечности.Тот день так пророчит нам.1973Перевод В. Максимова