Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Недвижно лежит щука на своем мягком ложе, ук рытая изогнутыми ветвями лозы. В плесе тихо. Солнце только-только взошло и косыми лучами золотит самую середину озера, оставляя в тени берег, под которым лежит щука. От холодной воды поднимается к солнцу легонький седой пар. Тихо-тихо движется вода в плесе, гладкая, как зеркало. Нигде не шелохнет. Ни звука. Ничто не нарушает водного покоя. Мелкие рыбешки, которые днем тысячами снуют у самой поверхности воды и поминутно высовывают свои крохотны рты на воздух, сейчас еще спят в своих тайниках. Вон там, непосредственно под щукой, на гладком глинистом дне дремлет целая стая толстобрюхих песка рей. Они лежат друг возле друга, толстенькие и красивые, как цыплята на насесте. Увидев их, щука шире раскрывает пасть. Вкусные, черти, что и говорить! Но ей не время еще завтракать. Вода еще холодна, в желудке еще ощущаются остатки вчерашней плотвы — холодная вода замедляет переваривание пищи. И все же от одного только вида этих невинных, толстеньких и ленивых пескарей радостью взыграло щучье сердце. Какие милые созданья! На нее нахлынула сентиментальность. Она любит пескариков — не менее искренне, не менее нежно, чем баре любят своих крепостных, чем пастухи — овец. Сейчас, пока она еще не голодна, она готова любого из них нежно прижать к своему сердцу, а то и всех вместе. Дались бы только! Но увы! Эти глупышки боятся ее, не верят ей, и она вынуждена хитрить, подкрадываться к ним, вынуждена силой задерживать их, когда они удирают. А поскольку рук у нее нет, только зубы во рту, то очень часто эти бедные простаки вместо ее любвеобильного сердца оказываются в ее голодном желудке. Ах, как это печально! Но ведь она в этом не виновата. Она так любит этих бедных, добрых, пузатеньких пескариков, а любовь, однажды овладев сердцем щуки, становится неодолимой. Ничего с ней не поделаешь.

Вдруг — чу! Что-то плеснулось в воде. Пошла легонькая волна и пощекотала щуке бока. Что такое? Щука не двигается с места, но прислушивается. Сонная одурь еще держит ее тело в объятиях. Что это там плещется в воде? Это не выдра. О, плеск выдры она знает! Выдра шлепает по воде так грубо, шумно, а потом ныряет и исчезает совсем, бегая по дну, — нет, тут что-то другое. Щука продолжает лежать на месте, с повернутой в сторону плеса головой, и ничего не видит. Прислушивается, лениво поводя плавниками, но не видит ничего. Плеск затих, только поверхность озера все еще морщится; легонькие волны бегут одна за другой и тихонько щекочут щучьи бока и мягкий, чешуйчатый живот. Щекочут, убаюкивают ее, и она словно засыпает снова. Она чувствует себя в безопасности в своем тайнике из перепутанных, изогнутых веток, пеньков и корней. Какой враг увидит ее здесь? Кто к ней проберется? Кто подумает, что она здесь? А вот около нее разве не лежит толстая ветка тальника, такая же серая, такая же склизкая, потому что обросла водяным мохом, такая же прямая и остроконечная, как сама щука? Сколько раз эта палка, занесенная сюда половодьем, была самой лучшей защитой для щуки! Издали посмотреть — две палки лежат под берегом. Даже старый рыбак Сарабрин раза два попался на эту хитрость. Раз даже, утомленный долгими, и безрезультатными поисками в реке, он, проходя мимо этого самого места и заметив эти две палки, гневно ткнул в них шестом и пробурчал:

— Вот еще мне, ну, просто обман, не палка — совсем на щуку похожа!

И какова же была его досада, когда этот «обман — не палка», едва к ней прикоснулся шест, мощно ударила хвостом и, согнувшись в кольцо, метнулась стрелой вперед, с силой годовалого щенка толкнула его в живот и, хлестнув еще раз хвостом по воде, крутнулась и исчезла в глубине.

— Тьфу, чтоб ты пропала! — ворчал Сарабрин. — Вот тебе и на! Да это же и вправду щука была, черт бы ее забрал! Вот так, так! А я, дурак, еще и тычу ее шестом в нос, а сачок на плечах держу. Ну видал ли кто-нибудь такого дурня, как я? А? Такую здоровенную щуку по собственной воле из рук выпустить!

Старый Сарабрин легко мог утешиться. Таких дурней, как он, было и есть на свете куда больше, чем ему это показалось в момент раздражения.

Вот взять хоть бы Антошку, сына самого Сарабрина. Парень уже большой, второй год пастушит. Казалось бы, и мозги в голове есть. А с этой самой щукой — что у него приключилось? Всего неделю назад взял его отец с собой на рыбалку.

— Пойдем, Антошка, — сказал он ему, позвав к себе с другого конца огромного общественного пастбища. — Вот тут, в Горбачевой плесе, есть большущая щука. Я как-то чуть было не поддел ее сачком, да побоялся, как бы сачок не прорвала. (Старик соврал. Ему было стыдно признаться, что он сам, вспугнул щуку, приняв ее за палку.) Так вот, я захватил бредень. Ступай, раздевайся! Заведем раз-другой, и наверняка будет наша!

Антошка не очень охотно послушался отца.

— Вода холодная! — сказал он.

— Где там холодная! Смотри, как жарит солнце! Вода как парное молоко.

— Глубоко там.

— Не бойся! Ты пойдешь вдоль берега, а я — где поглубже.