Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Ушли с батарей         к одиннадцатимихайловцы или константиновцы^{312}…А Керенский —        спрятался,            попробуй                 вымань его!Задумывалась      казачья башка.И редели      защитники Зимнего,как зубья      у гребешка.И долго   длилось         это молчанье,молчанье надежд        и молчанье отчаянья.А в Зимнем,        в мягких мебеляхс бронзовыми выкрутами,сидят     министры      в меди блях,и пахнет      гладко выбритыми.На них не глядят        и их не слушают —они  у штыков в лесу.Они  упадут     переспевшей грушею,как только     их      потрясут.Голос — редок.Шепотом,     знаками.— Керенский где-то? —— Он?   За казаками. —И снова молча.И только      под вечер:

— Где Прокопович^{313}? —— Нет Прокоповича. —А из-за Николаевскогочугунного моста,как смерть,     глядит        неласковаяАврорьих     башен        сталь.И вот   высоко      над воротникомподнялось     лицо Коновалова^{314}.Шум,     который      тек родником,теперь   прибоем наваливал.Кто длинный такой?..         Дотянуться смог!По каждому     из стекол         удары палки.Это —   из трехдюймовокшарахнули     форты Петропавловки.А поверху     город        как будто взорван:бабахнула     шестидюймовка Авророва.И вот   еще     не успела онарассыпаться,      гулка и грозна, —над Петропавловской         взвился            фонарь,восстанья     условный знак.— Долой!     На приступ!

         Вперед!            На приступ! —Ворвались.     На ковры!         Под раззолоченный кров!Каждой лестницы        каждый выступбрали,   перешагивая           через юнкеров.Как будто     водою        комнаты полня,текли,   сливались        над каждой потерей,и схватки     вспыхивали         жарче полдняза каждым диваном,         у каждой портьеры.По этой   анфиладе,        приветствиями оранноймонархам,     несущим           короны-клады, —бархатными залами,         раскатистыми коридорамигремели,      бились         сапоги и приклады.Какой-то     смущенный         сукин сын,а над ним     путиловец —           нежней папаши:«Ты,  парнишка,      выкладай           ворованные часы —часы  теперича      наши!»

Топот рос     и тех         тринадцатьсгреб,   забил,      зашиб,         затыркал.Забились       под галстук —           за что им приняться? —Как будто     топор        навис над затылком.За двести шагов…        за тридцать…              за двадцать…Вбегает   юнкер:      «Драться глупо!»Тринадцать визгов:           — Сдаваться!                 Сдаваться! —А в двери —     бушлаты,         шинели,            тулупы…И в эту   тишину      раскатившийся всластьбас,  окрепший      над реями рея:«Которые тут временные?           Слазь!Кончилось ваше время».И один   из ворвавшихся,            пенснишки тронув,объявил,      как об чем-то простом              и несложном:«Я,  председатель реввоенкомитета               Антонов,Временное     правительство

           объявляю низложенным».А в Смольном      толпа,         растопырив груди,покрывала     песней        фейерверк сведений.Впервые      вместо:        — и это будет… —пели:     — и это есть        наш последний… —До рассвета        осталось         не больше аршина, —руки  лучей     с востока взмолены.Товарищ Подвойский         сел в машину,сказал устало:      «Кончено…           в Смольный».Умолк пулемет.      Угодил толков.Умолкнул     пуль      звенящий улей.Горели,   как звезды,        грани штыков,бледнели     звезды небес           в карауле.Дул,  как всегда,         октябрь           ветрами.Рельсы   по мосту вызмеив,гонку     свою     продолжали трамыуже —   при социализме.