Сто лет минус пять (Юбилейный выпуск)

Пишу о пражском эпизоде с нежностью, которую я испытывал к Гвидону, его гордой повадке и непредсказуемому поведению. Два качества особенно полюбились мне в его характере: решительность и непреклонность. Как-то он поразил меня, когда на утренней прогулке во дворе нашего дома подошел к лавочке, на которой группа бомжей с бутылкой разложила нехитрую закуску. Закуска тем не менее оказалась весьма привлекательной – в мгновение ока, не обращая ни на кого внимания, Гвидон залихватски расправился с угощением, оставив общество бомжей в растерянности. Непочатая бутылка водки так и стояла во главе не стола, но скамейки. Я спешно увел собаку подальше от места происшествия. По дороге зашел в магазин, чтобы возместить пострадавшим утраченную закуску. Радость бомжей по случаю возвращения закуски трудно описать. Я почувствовал, что в их очерствевших душах, измученных вечным гонением и отторжением, возникло какое-то теплое чувство. Бутылка, стоявшая на прежнем месте, начала бойко наклоняться, разливая драгоценную влагу.

Гвидон гордо за всем наблюдал.

Но этим эпизодом отношения Гвидона с бомжами не закончились. Дело в том, что я гулял с ним в самое неожиданное время, поскольку строгого рабочего расписания у меня не было. Иногда мы вставали довольно рано, и я должен был успеть выгулять собаку до отъезда в мастерскую.

В один из таких дней мы увидели позади железных гаражей кучу картонных коробок и просто листов упаковочного материала. Гвидон упорно тянул меня туда. Неожиданно картонная гора зашевелилась и появилась фигура женщины-бомжа, которая проснулась по вине Гвидона. Повинуясь неистребимому женскому инстинкту, первым делом она посмотрела на себя в осколок зеркала, припрятанный где-то в недрах баула, чтобы проверить, как она выглядит. Я растерялся, оттащил Гвидона, извинился за нарушение ее «распорядка» дня. В знак наших добрых намерений и за прерванный сон я протянул ей сто рублей, и мы удалились. Я – пораженный, Гвидон – невозмутимый.

Гвидон знакомил меня с жизнью нашего двора, с какими-то неизведанными местами, куда один я вряд ли бы заглянул. Вспоминается отрывок разговора двух бомжей, мужчины и женщины – хочется сказать «дамы», – направлявшихся в сторону нашей «престижной», как считалось в округе, помойки. Гвидон обнаружил их присутствие в кустах, которые прикрывали это место. Мужчина вел себя по-джентльменски, широким жестом руки обводя помойку, спрашивал: «Дорогая, может, тебе что-то из обуви надо?» Так я представлял себе кого-нибудь из моих друзей в Париже, в магазине Galeries Lafayette, где он предлагает даме выбрать из последних образцов обуви лучшую модель.

Гвидона привечали все мои приятели и друзья, хотя он будто бы не замечал никого.

Гвидон бывал участником всех домашних да и ресторанных застолий, и, если он отсутствовал по какой-то причине, мои друзья, встречаясь у меня за столом, будь то в мастерской, дома или в ресторане, неизменно спрашивали: «А где Гвидон?» Если гулянье происходило в Тарусе, в ресторане «Золотая кружка» на берегу Оки, то Гвидон обязательно залезал на скамейку, придвинутую к столу, и торжественно усаживался рядом со мной и гостями, чтобы быть на равных. Я не кормил его за столом, потому прибегал к некоторым хитростям, стараясь ему, как и всем другим, предложить какое-нибудь блюдо, правда, то, которое он не ел, например, селедку. И это не было подлостью с моей стороны, а выглядело как завуалированное ухаживание, проявление внимания.

Как-то у меня дома собралась шумная компания литераторов, среди которых был и Андрей Битов, мой незабвенный друг, тогда еще полный сил и молодецкого задора. Гости всецело сосредоточили внимание на том, что находилось на столе. И только Битов, ярко жестикулируя, вызывая всеобщий интерес, под столом небрежно, одной рукой играл с Гвидоном. Вдруг он с раздражением отдернул укушенную Гвидоном руку. Лицо его помрачнело, и он резко произнес: «Не люблю фамильярности!» На что я хладнокровно заметил: «Гвидон тоже!» Испытывать характер Гвидона позволил себе и другой мой товарищ, художник Сережа Бархин. Он, подобно Битову, позволил себе с Гвидоном непростительную небрежность, был также укушен и сидел с завязанной платком рукой. Бархин мужественно заявлял присутствующим, что сам виновен в произошедшем. Дело в том, что Гвидон по натуре своей был однолюб и панибратского отношения к себе не прощал никому, кроме меня. Излишне говорить о мере преданности Гвидона мне, его хозяину. Он не выносил малейшей потери моего внимания и выказывал свою любовь всеми возможными способами: тыкался мордой в мои колени и старался лизнуть в лицо, не отходил от меня ни на минуту и, конечно, норовил спать в моей постели, не щадя новых чистых простыней.