Сторона Германтов

Что до событий светской жизни, герцогиня Германтская опять-таки испытывала какое-то беззаконное удовольствие, как в театре, изрекая по их поводу неожиданные суждения, непрестанно подхлестывавшие сладостное изумление, в котором пребывала принцесса Пармская. Природу этого удовольствия герцогини я пытался постичь уже не с помощью литературной критики, а по аналогии с политикой и парламентской хроникой. Когда ей надоедало переворачивать иерархию ценностей в умах ее присных градом противоречивых эдиктов, она выдумывала себе какой-нибудь долг, которому якобы обязана подчиняться, и тешила себя искусственным возбуждением, которым каждый настоящий политический деятель неизбежно заражает себя и публику. Известно, что, когда министр объясняет в Палате депутатов, что из наилучших намерений избрал такую-то линию поведения, которая представляется совершенно естественной здравомыслящему человеку, читающему на другой день в газете отчет о заседании, бывает, что внезапно этот здравомыслящий читатель вдруг ощущает прилив тревоги и начинает сомневаться, а был ли он прав, одобряя министра: ведь в газете сказано, что речь министра взволновала слушателей и прерывалась осуждающими выкриками, а один депутат даже воскликнул: «Это весьма серьезно!», причем имя и звания этого депутата, безумно длинные, сопровождались таким энергичным оживлением в зале, что слова «Это весьма серьезно!» по сравнению со всеми ремарками занимают в отчете меньше места, чем полустишие в александрийском стихе. Так, например, в свое время, когда нынешний герцог Германтский, а в те времена принц Делом, заседал в Палате, в парижских газетах (даром что дело касалось главным образом окрестностей Мезеглиза) подчас сообщалось, чтобы избиратели видели, что кандидат, за которого они голосовали, не бездействует и не отмалчивается:

«Господин де Германт-Бульон, принц Делом: „Это серьезно!“ В центре и на нескольких скамьях справа: прекрасно! На левом фланге энергичные выкрики

».

Здравомыслящий читатель еще хранит в груди искру преданности благоразумному министру, но тут сердце у него снова ёкает при первых словах нового оратора, отвечающего министру:

«Изумление, оторопь, скажу без преувеличения (оживление на правой стороне амфитеатра)

, испытал я, слушая оратора, который, сдается мне, все еще является членом правительства (гром аплодисментов; несколько депутатов бросаются к министерской скамье; г-н помощник государственного секретаря по ведомству почт и телеграфа утвердительно кивает со своего места)».

Этот «гром аплодисментов» окончательно сломил сопротивление здравомыслящего читателя, и вот уже он считает незначительное, в сущности, выступление оскорбительным для Палаты депутатов и чудовищным; пускай это будет что-нибудь самое обычное, например предложение взимать с богатых больше денег, чем с бедных, или попытка привлечь внимание к какой-нибудь несправедливости, или утверждение, что мир предпочтительней войны, — читатель возмущается и усматривает в этом угрозу неким принципам, до которых ему, в сущности, нет дела, поскольку это не те священные принципы, что дороги каждому, но теперь они начинают его волновать, потому что вызывают выкрики и возбуждение в зале и собирают прочное большинство.