Страдающее Средневековье. Парадоксы христианской иконографии

Четверичность мироздания

Ириней Лионский во II в. утверждал, что четыре Евангелия, истинные столпы, на которых воздвигнута Церковь, соотносятся с четырьмя сторонами света. Потому «невозможно, чтобы Евангелий было числом больше или меньше, чем их есть. Ибо, так как четыре страны света, в котором мы живем, и четыре главных ветра, и так как Церковь рассеяна по всей земле, а столп и утверждение Церкви есть Евангелие и Дух жизни, то надлежит ей иметь четыре столпа, отовсюду веющих нетлением и оживляющих людей».

Помимо евангелистов, четырех «животных» из Апокалипсиса соотносили с этапами жизни Христа (рождаясь он — человек, умирая — жертвенный телец, во время воскресения — лев, а при вознесении — орел) и с четырьмя «классами» обитателей земли: дикими зверями (лев), домашними животными (телец), птицами (орел), и, наконец, людьми.

Монстры памяти

Если не считать евангелистов, гибридные создания, сочетающие в себе черты человека и зверя и тем нарушающие естественный, т. е., как считалось, установленный Богом, анатомический порядок, в Средневековье чаще всего ассоциировались с миром тьмы. Но порой странные гибриды или животные с необычными атрибутами, которые легко могли оказаться «портретами» Сатаны или кого-то из его подручных (папы римского — с точки зрения еретиков или еретиков — с точки Римской церкви), служили для противоположных целей — помогали запечатлеть в памяти евангельскую историю.

Иначе говоря, они исполняли роль мнемонических образов. Средневековье унаследовало от Античности набор приемов, призванных укрепить естественную память человека. Основной принцип «искусства памяти» состоял в том, что отдельное слово, логический аргумент или целую историю с множеством деталей и персонажей легче запомнить, превратив в визуальные образы. Эти образы следовало мысленно расположить между колоннами храма, в собственной комнате или в каком-то еще хорошо знакомом пространстве. А затем, чтобы «разархивировать» информацию, предстояло внутренним взором просканировать свои «чертоги разума», переходя от одного образа к следующему.

Чтобы накрепко запечатлеться в памяти, эти образы требовалось сделать максимально необычными — прекрасными или, наоборот, отталкивающими, устрашающими или комичными. Представим, что защитнику, выступающему в суде, нужно запомнить обстоятельства дела: обвинение утверждает, что его клиент отравил свою жертву, чтобы получить наследство, и что у преступления было много свидетелей. Один из самых влиятельных античных трактатов по «искусству памяти», известный как «Риторика для Геренния» (I в. до н. э.), рекомендовал поступить следующим образом: «Если мы лично знали человека, о котором идет речь, представим его больным и лежащим в постели. Если же мы не были знакомы с ним, выберем кого-нибудь на роль нашего больного, только не человека из низших классов, чтобы мы могли сразу его вспомнить. У края постели мы поместим подзащитного, держащего в правой руке кубок, в левой — восковые таблички, а на безымянном пальце этой руки — бараньи яички. Благодаря этому образу мы запомним человека, который был отравлен, наличие свидетелей и возможность получения наследства. Кубок напоминал бы об отравлении, таблички — о завещании, а бараньи яички (testiculos) — о свидетелях (testes)».

В Средневековье «искусство памяти», конечно, было поставлено на службу библейских штудий и церковной проповеди. Ведь память воспринималась не просто как склад познаний, хранилище опыта и подспорье для оратора, а как активная сила, способная преобразить человека и направить его на путь спасения. Помнить и вспоминать можно (и нужно!) было не только о том, что сам человек видел, слышал и пережил, но и о страстях Христовых. Благодаря усилиям памяти, подкрепленным воображением, верующий должен был впитать в себя евангельскую историю, словно он сам был ее свидетелем. Помнить нужно было не только о прошлом, но и о будущем — о своем смертном часе, а также о рае и аде, которые ждут на том свете души умерших. Чтобы, помня об аде, уверенно выбрать рай — и жить соответственно.