Страх

Очков у посыльного не было, но он бы с удовольствием зажмурился, чтобы убедиться, не наврал ли американец. Но кого выбрать подопытным кроликом? Сизого механика, который куняет над пультом и скоро ослепнет в пьяном сне и без его супероружия? Или Связиста, человека с лицом Кощея Бессмертного? А ослепнет ли он, если он - Бессмертный? Тут, скорее, со страху у самого в глазах потемнеет, если такую образину встретишь в полутемном подъезде. А может, вон по тому красавчику с черными усиками-мерзавчиками шарахнуть? Вон по тому, что с каким-то растерянным видом вошел в центральный пост? Так он же здесь, на лодке, главный. Считай, командир. Хотя посыльный уже не раз слышал, что его называли странным и оттого непонятным словом старпом.

О чем они там со Связистом говорят? Не о нем ли? Когда двое знакомых говорят невдалеке, всегда почему-то кажется, что они говорят именно о тебе. Наверное, это от страха. Страх вечно сидит в человеке. Сидит и как-то о себе напоминает.

Посыльный шагнул из-за колонны перископа, чтобы получше расслышать голоса. После перепалки Бороды и Дрожжина, после страшного судного голоса из жилого отсека он ощущал, что тревога, долго пощипывавшая до этого душу, все-таки переплавилась в страх. И страх заставил посыльного шагнуть еще чуть ближе к углу, где Связист что-то упрямо доказывал Дрожжину, картинно вскидывая худые пианистские пальчики.

- Я трижды послал сигнал запроса, - шипел Связист. - Трижды. И ни одной квитанции.

- Смени антенну. У нас же их две, - не соглашался с его тревогой Дрожжин.

- Да вы поймите, не в антенне дело... А я могу поговорить в каюте с адмиралом?

- Не изображай из себя Отелло. Сейчас нужно делом заниматься.

- Отелло!

- Всплывем по ту сторону льдов, тогда и поговорим. И с Балыкиным поговоришь. Они в одной каюте.

- Балыкин мне не нужен.

- Мне - тоже...

- Да поймите вы, сигнала от судна нет! Как мы узнаем, что их дружков освободили? Как? Мы же оглохли!..

- Ну, я не знаю, - раздраженно ответил Дрожжин. - Узнаем.

- Когда узнаем? Когда на дно пойдем?

- Не накаркивай!

- Мы же это... если потребуется, даже ракету не запустим...

- Прекрати! Об этом даже думать прекрати! Лучше выпусти вторую антенну!

Дрожжин порывисто отошел от него к штурманской карте, к противной лживой штурманской карте, но только по ней он мог определить, сколько миль осталось до точки встречи с гидрографическим катером. У самой кромки льдов они должны были всплыть и подобрать людей с него.

А Связист в это самое время дрожащей рукой достал из кармана схему соединения стартовых контактов напрямую, без дурацких сигналов со стороны. Бережно развернул ее и, шевеля сухими губами, прочел. Чипы, диоды, триоды, сопротивления, конденсаторы, припои были для него сочными яркими красками. Он рисовал ими потрясающую по красоте картину. А может, эти треугольнички, кружочки и линии были словами. И он слагал из них рассказ. Или скорее стихи. От прозы так не замирает сердце.

Прочтя схему, Связист торопливо сунул ее обратно в карман, а оттуда на смену ей выудил другую бумажку. Колонкой сверху вниз были написаны тринадцать городов. Слева от каждого из них значился номер контейнера, из которого должна вылететь ракета. Верхним в списке стоял Новосибирск. А почему Новосибирск?

Связист сморщил и без того морщинистый серый лоб. Вспомнил: Новосибирск - это предупреждение. Чтобы в Кремле поняли, что с ними не шутят. Следом шла Москва. В столице у Связиста жила тетка. Он всего раз еще в детстве был у нее в гостях. Тетка понравилась ему. Она поцеловала при первой встрече худенького десятилетнего мальчика в щеку. До этого его не целовал еще никто. Мать его ненавидела.

Морщины по лбу Связиста волнами всплыли к намечающейся лысине. Шторм сменился штилем. Лоб выглядел глаже кожи на барабане. От удара по нему раздался бы гул.

Но бить себя по лбу Связист не стал. Он положил список на стол, разгладил его ребром ладони, щелкнул шариковой ручкой, выпустив черное жало стержня, и рядом со столбцом городов начал писать свой.

"Мурманск," - первым коряво выскреб он. Кода Тюленьей губы, где спала сейчас в теплой постельке его бывшая жена, не существовало. А код целеуказания Мурманска был. Вторым он написал Париж. Там теперь жила бросившая его в десятилетнем возрасте, сразу, кстати, после поездки в Москву, родная мамашенька. Парижский коммерсант, мелькнувший по своим грабительским делам в их родных краях, оказался ей милее мужа-инженера и болезненного, затурканного в школе и во дворе мальчишки.

Третьим он написал Нью-Йорк. Написал без мягкого знака. Так и

красовалось на бумаге - Ню-Йорк. Самый известный город США он

написал потому, что именно из-за существования на земле

американцев ему пришлось одеть военную форму, стать подводником и

промаяться полжизни на мрачном скалисто-заснеженно-выстуженном

Севере.