Странствия с моим гуру

— В упаковке они всегда так выглядят. А как развернешь, так это или что-нибудь топорное, сплошные куски сала… Или, как вот эта девушка, коричневый скелетик, колено толще ляжки, — передернулся Рога.

— Вам явно не везло, — сказал я, — ведь здесь столько красивых лиц, огромных глаз, подернутых дымкой печали, а сколько прелести в их походке…

— Есть, правда, есть и совсем складненькие, — отважился Рога, — Кончим пить кофе и поедем… Ну наконец-то мы заговорили более или менее по-человечески…

Когда-то я познакомился здесь с одной красоткой, — продолжал он, — У нее была своя машина и шофер… Стоило только сообщить ей адрес, и она уже ждала тебя… А потом оказалось, что этот шофер был ее мужем. Он просто хотел ворваться в нужную минуту, чтобы добиться от меня вознаграждения…

— Ну, и сколько же это вам стоило?

— Мне? Ему. Он вывихнул себе ногу, когда летел с лестницы. Думал, что я испугаюсь скандала, что я иностранец из дипломатов, тогда как я… — Рогульский горько улыбнулся. — Кто я? Почти индиец. В конце концов чего здесь бояться? И так они все о тебе знают. Когда выходишь из дома, чокидар кричит: «Мой саб отправляется», а чокидары из других домов провожают тебя взглядами. Даже здесь, в центре, невозможно потеряться в толпе. Следом за тобой всегда идут два-три доброжелателя — вдруг около тебя удастся заработать. Может, тебе нужна будет помощь, может, ты что-нибудь спросишь или хотя бы бросишь окурок… Если ты будешь помнить о них, то перестанешь быть самим собой, станешь вести себя иначе — и заинтригуешь их еще больше. Ну, хватит болтать, идем к танцоркам… Перестань корчить невинность!

С меня и в самом деле было довольно. Впрочем, я не надеялся найти там ничего, что могло бы меня удивить. Испорчена еще одна ночь. А завтра предстоит нудная работа в посольстве, двусмысленные усмешки коллег при виде моих припухших глаз. С облегчением я расстался с приятелями. Теперь, бредя вдоль садиков, в сопровождении унылых утробных воплей шакалов, я чувствовал себя почти счастливым. Обособленный в этом сохранившемся нетронутым, словно застывшем мире, я был самим собой, умиротворенным и свободным.

Около фонарей переливалась радуга из тысячи насекомых, исполнявших свой любовный танец. С печальным стоном от фонаря к фонарю бесшумно перелетали маленькие совы. В траве что-то шуршало — ящерицы или хомячки. Огромные, совсем близкие звезды, казалось, летели к земле, терпко пахнувшей увядшими листьями и пылью.

У меня было такое впечатление, будто я прожил не день, а целую жизнь. Столько людей прошло через наш дом, столько историй услышано. И все это я ношу в себе, всему нашлось место в памяти и в сердце. А завтра я снова готов жадно впитывать окружающий мир. Есть откуда черпать обеими руками. Опьянение прошло, я шагал легко и уверенно. Асфальтовую мостовую перебежали два шакала, похожие на маленьких лисят. И сразу же я услышал их напев, высокий, полный тоски, даже дрожь пробирала. «Увидеть шакала — к счастью, — вспомнил я признание моего Гуру, — Шакал и павлин шествуют в свите богини Кали, им открыт доступ в мир умерших…»

— Что-то еще произойдет нынешней ночью, — шепнул я сам себе. — Наверное, нас навестит еще кто-нибудь… Но кто придет так поздно? Разве что какой-нибудь хороший знакомый.

Ночь была напоена сильными ароматами, теплое дуновение приносило благоухание цветущих лиан, их бутоны раскрывались при свете месяца. Я миновал газон, заставленный кроватями, — плоские крыши домов слишком раскалились за день, поэтому слуги ночевали где попало. Журчала вода, лившаяся из открытого крана в траву. Я прошел между спящими. Из-под простыней свисали темные руки. Цикады звенели так громко, что я даже не слышал дыхания людей.

За кустами барбариса кто-то плакал, будто разбуженный младенец. Я подходил осторожно, но меня выдавали смолкавшие при моем приближении цикады. Наконец я раздвинул ветки.

Под фонарем на краю дороги пыжилась огромная жаба. Она медленно поворачивалась на согнутых лапах, а изо рта у нее свешивались ножки кузнечиков. Вокруг жабы бегал бурый котенок, пытаясь прогнать ее с места охоты, где он сам лакомился мясистыми брюшками одуревших от света ночных бабочек и охотился на ящериц. Котенок подпрыгивал и, подкравшись, ударял лапкой, задевая коготками шероховатую спину жабы. А она вскрикивала, как младенец, и накачивала в себя воздух, раздуваясь прямо на глазах. Когда котенок приготовился к прыжку, она вдруг выплюнула прямо ему в глаза изжеванных насекомых и ядовитую слюну. Тот фыркнул, потряс головой, ощетинился и, задрав хвост, умчался большими прыжками и скрылся в траве.

Я не смог удержаться от смеха. Жаба медленно двинулась к перекрытию в выложенной кирпичом водосточной канаве. По дороге она останавливалась и степенно поедала насекомых, которые, опалив крылья, падали по спирали из-под лампы.