Странствия Шута

Кориоа, первый Слуга, так писал о своем Белом Пророке: «Он пришел не первый, и не последним будет. Ибо каждому поколению дается тот, кто ходит среди нас, видит все вероятности, ведет нас к лучшему будущему. Я решил назвать себя его Слугой, записывать сны моего бледного мастера, и вести учет способов, которыми он делает кривой путь прямым и безопасным».

Так Кориоа стал первым, кто назвал себя Слугой. Некоторые думают, что он был и Изменяющим Тэрубата. Но последующие записи настолько разрозненны, что стоит с опаской предполагать такое.

И вопреки тем Слугам, что были до меня и вели записи дел Белых пророков своих дней, я прямо спрошу, и пусть многие пеняют мне за это. Должен ли быть только один? И если так, кто определяет единственного Белого Пророка из числа детей с бледными лицами и бесцветными глазами? И когда точно, скажите на милость, начинаются и заканчиваются «поколения»?

Я задаю эти вопросы не для того, чтобы посеять смуту и сомнения, но лишь для того, чтобы мы, Слуги, держали глаза так же широко открытыми, как и Белые Пророки, которым мы служим. Допустим, есть много, много вариантов будущего. На бесчисленных перекрестках будущее становится прошлым, и бесконечное количество вероятностей рождается и умирает.

Так давайте больше не станем называть бледного ребенка шайза, Единственный, как мы привыкли называть его на нашем древнейшем языке. Будем называть его шайзим, Один Из Многих.

Давайте больше не будем закрывать глаза на свои собственные замыслы. Давайте признаем, что, выбирая шайзу, как и до

лжно, мы определяем судьбу всего мира.

Слуга Сетуша, 41 династия

Мы ехали.

Отряд оказался больше, чем я думала. Здесь было около двадцати солдат, и приспешников Двалии тоже было примерно двадцать человек. Меня везли в больших санях, которые следовали за двумя другими, поменьше, полными припасов. Солдаты и ученики Двалии ехали верхом. По большей части мы двигались по ночам, медленно, потому что, избегая королевских дорог, пресекали пастбища и попутные просеки. Казалось, стоило мелькнуть какому-нибудь подворью, мы огибали его, прячась за лесом или уходя на бездорожье. Темнота, холод и ровное бухание копыт животных глушило все мои чувства. Иногда упряжка нас по нетронутому снегу, и тогда сани то и дело вздымались и опадали.

Мне постоянно было холодно, даже когда меня кутали в меха и теплые одежды. Когда днем они ставили палатки и приказывали мне ложиться спать, я была такая замершая, что никак не могла расслабиться. И все же я чувствовала — этот холод не имеет ничего общего с моим телом. Думаю, это был тот же холод, который успокоил Шан. Она все еще была как лед на озере. Даже когда она шагала, то брела, как окоченевший труп. Она не говорила ни слова и едва могла позаботиться о себе. Одна из девушек Двалии взялась присматривать за ней и закутала ее в тяжелую белую шубу. Она же, Одесса, вкладывала еду в ее руки или пихала кружку горячего супа в ее пальцы. Иногда Шан могла поесть, а иногда могла сидеть и держать кружку, пока горячий суп не станет холодным и противным. Одесса тогда заберет кружку и выльет суп обратно в общий котел. А Шан, замершая и голодная, поползет через одеяла и шкуры в дальний угол палатки.