Страшное дело. Тайна угрюмого дома

– Смягчения?… Приговора?… Да за что? За что?! Скажите мне за что? За то, что я нашел какой-то проклятый бумажник под скамейкой почти пустого вагона и не передал его тотчас же жандарму и властям на станции, а поступил как мальчишка, желая похвастаться своей находкой перед женой?! За это суд и казнь? Тюрьма? Каторга? Это?!! О! Боже мой!!! – Краев схватился за лицо руками и, тяжело опустившись на кровать, упал головой в соломенную подушку, заливаясь слезами.

Смельский почувствовал к нему глубокую жалость, и в эту минуту еще более пошатнулась его недавняя убежденность в виновности его, хотя, с другой стороны, зачем он не отдал находки. Это одно и составляет центр и дела и подозрения, это основание всего здания обвинения, и основание вполне прочное.

Смельский сел рядом с продолжавшим рыдать Краевым и тронул его локоть:

– Полноте! Будьте мужчиной! Поговорим?!

Краев поднялся:

– Мужчиной? При чем тут – быть мужчиной? Во мне нет теперь ни мужчины, ни женщины, я просто животное из вида людей, животное это бьют, терзают, и оно кричит от боли! Оно должно кричать. Я плачу от душевной боли, я весь в ужасе, а главное, я не понимаю, за что, за что меня оклеветал этот человек с изрезанными руками и пораненной грудью… я никогда не видел его…

Смельский догадался, о ком говорил несчастный, и вздрогнул.

– Я сам ничего не понимаю, – продолжал Краев, всхлипывая как ребенок, – я знаю только одно, что я схожу с ума, потому что сама судьба ополчилась против меня. Если же так… то вместо всяких опросов и защит дайте мне веревку, нож… я вам руку поцелую перед тем, чтобы лишить себя жизни… Ведь все равно моя жизнь кончена. Тут вмешалось что-то фатальное, неизбежное… Только смерть, одна смерть… И Тане будет легче… Она опять выйдет замуж!.. Пусть… все равно я погибну ни за что!.. Много и кроме меня людей гибло ни за что, я не первый, да, видно, и не последний.

– Успокойтесь! – еще раз тихо сказал Смельский и, дружески положив руку на плечо заключенного, продолжил: – Может быть, все и разъяснится, может быть, Шилов ошибся… Но тогда как же попали эти билеты к вам и в третий класс?…

– Не знаю, – тоже тихо ответил Краев.

– Ведь Шилов же не ездит в третьем классе? Но может быть, он проходил и обронил.

– Не знаю!

Какая-то мысль мелькнула в голове Смельского, немного дикая мысль, могущая, пожалуй, привести если не к прямым результатам, то хоть к косвенным…

– Вы не можете мне описать тех лиц, которые ехали в тот день с вами в вагоне?…

– Описать?… Как их описать?… Я помню, в углу сидело пятеро или четверо купцов, сильно пьяных, в другом углу клевал носом какой-то мужик, тоже, видно, подгулявший.

– Далеко от вас?

– Сейчас за мной.

– Где он вышел?

– Не помню, не видел! Кажется, на Сламотовке же! Да, да, на Сламотовке, он еще сильно покачивался и толкнул меня… а потом шел всю дорогу сзади, теперь я припоминаю. А вы зачем это спрашиваете?…

– Видите зачем! Я хочу попросить следователя вывесить на всех станциях дальше за Сламотовкой объявление, чтобы этот парень или те купцы, которые ехали в такой-то день, с такого-то часа поездом в вагоне третьего класса с вами пожаловали для дачи показаний в кабинет следователя.

– Да они же не видели, как я поднял бумажник. Я его поднял и спрятал потихоньку, зачем же их вызывать.

– А вот зачем! Разве вы не понимаете… важны тут не купцы, более важен этот парень, видевший, как вы говорите, вас идущим к даче… понимаете?…

Смельский сказал это и опять вздрогнул.

Если бы так случилось, если бы эта несбыточная штука удалась и нашелся бы какой-нибудь парень, который подтвердил бы и день, и час, и вагон, и компанию купцов, и самого Краева и затем показал бы, что последний прямо направился к своей даче, то… то, что же тогда будет с Шиловым?… На сторону чьих показаний перевесится чаша мерила справедливости?

Смельский чувствовал, что и у него идет голова кругом от этих соображений, догадок и недоумений.

Сердце его говорило ему, что Краев невиновен, а разум, как и всем остальным, холодно и документально заявлял противоположное.

Он еще раз посмотрел на Краева.

Тот сидел, уронив голову и руки, в классической позе бессилия и отчаяния.

И вдруг на исхудалом, бледном лице несчастного появилась нервная усмешка.

Это была страшная, полуидиотская, полусумасшедшая, улыбка.

– Гм! – сказал он. – У меня еще спрашивают про каких-то сообщников, заставляют назвать их имена!.. А откуда я их возьму? Гм!.. Имена!.. О господи!..

Краев помолчал и вдруг обратился к Смельскому: