Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Благоразумие взяло верх над злобой и отчаянием. Он понял, что бездоказательно, по одному только подозрению, бросаться на человека не следует, надо сперва проверить факт и потом уже действовать.

И Смельский решил обождать несколько дней. В случае подтверждения его догадки он решил действовать как можно более хладнокровно и обдуманно.

С этим он и покинул вокзал, где все напоминало ему Анну, так часто, в особенности в последнее время, встречавшую его здесь.

Он почувствовал, что голова его кружится и ноги дрожат.

Он взял извозчика до дачи.

Это был седой старикашка, согнутый в три погибели и сидящий как-то боком на облучке своих дрожек. Он часто возил его и Анну от станции и к станции утром. Смельского он знал по фамилии, Анну называл барышней.

Сел в его дрожки Смельский машинально, потому что те стояли ближе всех к боковому спуску платформы, откуда он вышел, но, сев, тотчас же узнал старика.

Узнал, и неприятно ему стало, что тот везет его, потому что опять на него повеяло воспоминанием о недавнем еще, таком хорошем и счастливом времени, от которого теперь, как от рассеявшегося клуба дыма, осталась только одна изгарь. Старик уже выехал со двора станции и вдруг, повернувшись, спросил:

– А барышня разве не поедет?

– Какая барышня? – удивился Смельский.

– Да Анна Николаевна, она тут на вокзале тоже!..

– Одна?! – быстро спросил Смельский.

– Никак нет… сюда они пришли бочком из опушки парка с Дмитрием Александровичем…

Если бы молния ударила в дрожки, она не сделала бы большего переполоха.

Смельский как-то брыкнул ногами, словно судорога свела их, и, выскочив из экипажа, побежал к станции.

Старик пожал своими сутуловатыми плечами, покачал головой и, усмехнувшись, стал поворачивать лошадь назад.

Смельский в это время рыскал по дебаркадеру; он обегал его весь, заглянул даже будто нечаянно в дамскую комнату и, не найдя нигде ни Шилова, ни Анны, вернулся к извозчику.

– Ты наврал, старый болван!..

– Ей-богу нет, господин Смельский, видел я их собственными глазами… Уж кого-кого, а Дмитрия-то Александровича я за версту узнаю, слава богу, третий год он тут… А только вот что…

Старик сделал хитрое лицо.

– Вот что, спросите-ка вы у кассира, сдается мне что-то, что они уехали… как будто мелькнуло в глазах, что они на поезд сели, а только за это опять я не ручаюсь; за что не ручаюсь так уже не ручаюсь…

Смельский кинулся обратно на станцию.

Помощник кассира, выдавший билеты, запирал кассу, собираясь идти домой.

Смельский обратился к нему, стараясь придать своему голосу и наружности как можно больше хладнокровия.

– Билеты они не брали, а только что поехали в Петербург, это я сам видел… У нас ведь, знаете, халатное отношение к правилам, сказано – штраф, а и штрафы не берут, поэтому все прямо в вагон лезут, в особенности Шилов… впрочем, у него, кажется, есть карточка…

Смельский не дослушал разглагольствований кассира и пошел обратно к извозчику.

Ему он приказал ехать к даче Краевых.

Сиротские слезы

Смельский познакомился с Татьяной Николаевной недавно только. Ранее этому мешала ее болезнь, но и Татьяна Николаевна ему и он ей очень понравились.

Краева была душевно рада, что мужа ее будет защищать именно Смельский, а не кто-то другой. Бедная женщина почему-то питала уверенность, что если он выступит защитником мужа, то дело непременно должно быть выиграно.

Если бы почему-либо Смельский отказался теперь от защиты, она была бы неутешна.

Но Краева знала, что он любит Анну и ради этого уже не откажется оказать это благодеяние ее родственнику.

И Татьяна Николаевна питала себя надеждой, как больной, который верит в опытность своего врача.

Она часто последнее время беседовала со Смельским о муже, клялась ему, что он не виновен, ссылаясь на сон и прочее.

Смельский выслушивал ее с состраданием и подавал кое-какие надежды на то, что, мол, бог даст, дело примет хороший оборот, что правосудие не допустит наказать невиновного и прочее.

Он нарочно не высказывал своего истинного взгляда на это дело из опасения за здоровье только что начавшей поправляться Татьяны Николаевны.

Он же в числе других, то есть Сламоты и Анны, отговаривал ее от свидания с заключенным впредь до окончательного укрепления ее здоровья.

Краева наконец привязалась к Смельскому как к родному, да она и считала его таковым, потому что Анна была его невестой.

Но вот последнее время что-то случилось с Анной; она стала какая-то странная, и что день – то хуже; даже лицо ее изменилось.

Потом она стала пропадать из дачи бог весть куда на целые часы и, возвращаясь, говорила, что она гуляла в парке.

И теперь все в парк, все в парк начала ходить… Точно у нее там сокровище какое-то зарыто.

Стала, наконец, уходить и по вечерам, а вечера теперь уже темные; даже страшно за нее.

Этакая она смелая!

Спросила как-то на днях Татьяна Николаевна у Смельского, не с ним ли Аня по вечерам гуляет, тот и глаза опустил.

Краева даже испугалась, что сказала это.

– Я, – говорит он, – сам ищу вот уже два дня Анну Николаевну, хочу переговорить с нею о важном деле и не вижу ее.

Краева задумалась.

Что бы это могло быть?