Страсть тайная. Тютчев

— Как всё элементарно просто! — восторгался Боткин, обходя чистые палаты. — У нас же годами больничные помещения сохраняют своё целомудрие. Чистятся лишь полы в проходах, а под койками — монбланы грязи. Нет, если уж белый халат на враче — всё должно быть в больницах бело и стерильно! Значит, нужны водопровод, паровые прачечные, дезокамеры... Да, Николай, всё это у нас будет...

Боткин немало преуспел в перестройке отечественного здравоохранения. Это он впервые объединил в специальный совет при Петербургской городской думе всех главных врачей и вменил членам этого совета лечить больных на дому по строго определённой таксе: днём за вызов тридцать, ночью — пятьдесят копеек. Ввёл он и санитарную службу в городе. Владельцы фабрик и сдававшихся внаём домов обязаны были отчитываться перед думскими врачами, если на принадлежащих им территориях замечались свалки нечистот, грозившие вызвать инфекцию. Теперь же речь шла о строительстве новых больниц, устроенных по образцу вирховских, с которыми Боткин и Белоголовый знакомились сейчас в Берлине.

Но может ли так произойти: посмотрели сами, рассказали об увиденном дома — и больницы с чистыми и хорошо оборудованными палатами появятся там и сям? Такого не бывает, особенно в России. Надо не просто рассказать, а показать, иначе — первому явить живой пример.

Знает Сергей Петрович: самое доброе и полезное можно утопить в потоке пустословия. Да вот хотя бы такое важное начинание.

Года три назад по призыву Женевы во многих странах стали создаваться общества Красного Креста — на случай возникновения новой войны. Россия, помнящая «ступу» Севастополя и подвиг своих медицинских сестёр, откликнулась сразу: начали поступать пожертвования. В губернских и даже уездных городах стали создаваться местные комитеты попечения о раненых и больных воинах. Росли они молниеносно: если в мае 1867 года в них насчитывалось только две сотни членов, то к концу года — более двух с половиной тысяч, а в следующем году — восемь тысяч! Привлекали цели общества, записанные в его уставе: «Общество через свои управления принимает ещё в мирное время все дозволенные законом меры к увеличению денежных и материальных средств своих; заботится о подготовлении санитарного личного состава и образовании сестёр и братьев милосердия, устраивает свои лазаретные помещения для пользования раненых и больных». Однако шло время, а «подготовление санитарного личного состава и образование сестёр и братьев милосердия», не говоря уже об устройстве лазаретных помещений, оставалось благим пожеланием.

Так вот — явить живой пример. Создать по пироговскому завету общину медицинских сестёр и при ней — новую же, первоклассного типа больницу! О ком из первых своих сподвижников вспомнил Сергей Петрович — о Карцевой и давнем друге Белоголовом. И первая будущая медицинская сестра — Мария Фёдоровна Бирилёва — сама с горячим желанием предложила своё участие. И вот каменщики в Петербурге, на Большой Гребецкой, уже переделывают помещение под новую больницу. Ну что ж, домой, Николай?

Ах да! Коллега Вирхов приглашает к себе, так сказать, «на посошок».

Вирхов разлил в три маленькие рюмочки величиной с напёрстки коньяк и поднял свою к свету, любуясь солнечной игрой напитка.

   — Настоящий французский! — произнёс он, — Доставлен в качестве трофея с полей войны.

   — Так за скорейший мир! — взял со столика свою рюмку Белоголовый.

   — За быстрейшее окончание этой мерзостной войны, — присоединился к тосту Боткин.

Уже успевший пригубить коньяк, Вирхов неожиданно поставил рюмку.

   — О нет, майне геррен! Война — до победного конца! Надо как следует проучить эту зазнавшуюся нацию французов...

По дороге на вокзал Боткина трясло, как от озноба:

   — Что же сделал Бисмарк со своим народом, если даже Вирхов, гениальный учёный, ведёт себя, как надутый индюк? Ведь он врач! Как же он смеет так говорить, будто ему нет дела, что гибнут солдаты и целые семьи, гниют на полях неубранные массы трупов, подготовляя угощение после войны всем в виде различного рода эпидемий?

   — Дело дрянь, — согласился Белоголовый, — Если ошалел даже Рудольф Вирхов, значит, свихнулась вся Германия.

Боткин, сидя в экипаже, грузно обернулся всем корпусом к Белоголовому:

   — Попомни, друг мой Николай: Германия ещё сумеет наделать немало пакостей и, чего доброго, России — своей соседке... Об этом недавно в Карлсбаде мне сказал Тютчев, и я согласен с ним. — И как бы уже перенесясь мыслями домой, вроде бы без видимой связи, но с такой же убеждённостью: — Почему у нас на Руси не дают ходу тем, кто готов нести людям добро? Таких, как твой учитель Поджио, — на долгие годы в Сибирь. Студентов — в солдаты. Перед женщинами — на засов двери университетов... Эх, Русь, Русь, когда же ты пробудишься от дикости, станешь вполне европейской? Только не той Европой, что здесь, на этих улицах, грозит новыми потоками крови, а Европой, дарующей свет, творящей добро...

Белоголовый отозвался, улыбаясь:

   — Признаться, ты меня тут, в Германии, удивил.

   — Чем? Своими новыми правилами — начал читать газеты? — спросил Боткин.