Страсть тайная. Тютчев

Словно большая изящная птица, она подлетела к нему и села на подлокотник кресла, обняв его острые костистые плечи.

   — Ох ты мой милый Боженька! Конечно же ты прав. Это я, только я всегда выдумываю всяческие страхи, — быстро произнесла она, прерывая свои слова поцелуями. — А всё оттого, что так грубо, так бесцеремонно они когда-то ворвались в нашу с тобою жизнь и попробовали мне бросить в лицо: «Ты — порочная, ты — незаконная!»

   — Полно, полно тебе, Лелинька, бередить старое! У нас с тобою дочь Елена, которой — страшно подумать! — уже девять лет. А вскоре ты подаришь мне ещё одного прелестного ангелочка. Так чего же, право, о том, что когда-то омрачило твоё милое существо? Тем более мы теперь за границею и вдвоём. Здесь не Петербург, не Москва. Хотя мы уже и там давно перестали кого бы то ни было опасаться. А здесь-то и вовсе никто не может помешать нашему полнейшему счастью. Даже тот твой портье с нафабренными усами.

Словно луч солнца пробился сквозь серую пелену — так молниеносно Леля озарилась яркой улыбкой.

   — Прочь, прочь все мрачные мысли! Сейчас пообедаем, и ты станешь показывать мне Женеву. Ты ведь не забыл, мой Боженька, что я первый раз за границей?

Как же давно началась их потаённая любовь и как счастливо она продолжалась, пока не открылась охочим и завистливым до чужих тайн!

Нет, не Анна оказалась той, что осмелилась осудить жизнь отца. Что-то в тот далёкий день на Ладоге больно кольнуло её, но она, даже заподозрив неладное, отогнала свою догадку прочь. «Нет-нет, ничего серьёзного между отцом и Лелей не может произойти, даже если папа посетило чувство влюблённости к молодой и очаровательной особе!» Это уже позже, когда тайное стало явным и для неё, Анна не скрыла своего неодобрения по поводу произошедшего. Но и то — не по отношению к отцу, а по отношению к той, кого считала близкой подругой.

Так однажды, встретив случайно Лелю на Невском, Анна сделала вид, что её не заметила, и перешла на другую сторону. Более они старались не встречаться.

А как же жена, как Эрнестина восприняла то, что должно было потрясти её до глубины души?

Ещё до того, как эконом Смольного монастыря Геттенберг случайно обнаружил место незаконных свиданий юной племянницы-инспектрисы с пожилым, годящимся ей в отцы мужчиною, Эрнестина уже заметила перемену в настроении и поведении мужа.

Летом 1850 года она впервые заподозрила неладное и не могла не поделиться своим беспокойством с князем Вяземским, с которым у неё установились доверительные отношения, «...то состояние ожидания, в котором он пребывает, — сообщила она о муже, — действует на него весьма возбуждающе. Пытаясь обмануть свою потребность в перемене мест, он две недели разъезжает между Петербургом и Павловском. Он нанял себе комнату возле Вокзала и несколько раз оставался там ночевать, но мне кажется, что с этим развлечением уже покончено и теперь мы перейдём к чему-нибудь новому. Я слышу разговоры о поездке на Ладожское озеро, которая продлится 4 дня, потом он, вероятно, отправится ненадолго в Москву, чтобы повидаться с матерью, а там наступит осень, и всё встанет на свои места...»

Тревога уже закралась в сердце тонко чувствующей женщины. Но какую же надо было иметь сильную волю и какую всё ещё сильную любовь питать к мужу, чтобы не пойти на самую крайнюю и, для иных жён, наверное, на единственно приемлемую меру — на скандал!

Эрнестина избрала иной путь. Может быть, для неё, глубоко знающей беспокойный, неустойчивый характер мужа, самый приемлемый в сложившейся ситуации. Она, умная и волевая женщина, решила спасти его, не себя.

Кроме взрослой Анны, в семье никто не был и не мог быть посвящён в случившееся. И с нею одною советовалась Эрнестина, пытаясь осуществить единственно возможную меру, чтобы сохранить не просто их былой с Фёдором Ивановичем союз, но именно спасти его самого.

Сразу же после того как Анна определилась в Зимнем дворце, Дарья перебралась к ней, а Екатерину пригласили к себе Сушковы, Эрнестина с Мари и Иваном почти на год уехала в Германию. Оттуда она написала Анне:

«Я много думала о том, что ты говорила в одном из предыдущих писем по поводу того, как хорошо было бы для нас провести несколько лет за границей. Если бы я только была уверена, что получу разрешение увезти Дмитрия из России на два года — а это было бы очень полезно для его здоровья — и если бы я знала, что там можно найти русского гувернёра (или немца, хорошо знающего Россию и знакомого с системой обучения, принятой в русских учебных заведениях), я не колебалась бы ни минуты и убедила бы твоего отца просить о таком месте, которое дало бы ему возможность провести за границей года два или три. В сущности, мне хотелось бы, чтоб это было не место, а скорее некое поручение, которое не влекло бы за собой никаких бесповоротных решений, ибо я менее всего думаю о том, чтобы покинуть Россию навсегда, но в силу тысячи разных причин ему необходимо порвать с некоторыми дурными привычками, возникшими в Петербурге, и я не вижу для этого иного средства, как удалить его оттуда — удалить на несколько лет...»