Страсть тайная. Тютчев

«Но нет, — тут же остановил себя Полонский, — я всё это придумал, семейное счастье для меня — вещь невозможная. Тем более с таким юным созданием, как Мария Фёдоровна. Вот пробуду ещё несколько дней в Овстуге, уеду в Петербург — и всё забудется. Да, да, это мимолётное увлечение, возникшее вдруг, как вдруг возникают стихи... К тому же я швее не знаю её так, как должно знать ту, которую мыслишь всегда с собою рядом...»

   — Вы не проводите меня в Попову слободу? — предложила Мари. — Тут недалеко, каких-нибудь сто шагов.

Они подошли к крестьянской избе. Мари передала Полонскому зонтик и, сказав, что сейчас возвратится, вошла в сени.

Яков Петрович, оставив у дверей мольберт и этюдник, тоже прошёл следом.

Кислый, спёртый дух ударил в нос, глаза с трудом уловили во мраке очертания помещения.

   — Ой, молодая барыня! — послышался тихий женский голос. — Да как же ты так — сама?

   — Я тебе, Матрёна, порошков принесла. На-ка вот, запей водицей.

Мари зачерпнула ковшиком из кадки и подошла к лавке, на которой лежала Матрёна. Землистое лицо её было погасшим, по телу ходил озноб.

   — Знахарку Дуню не зови, — сказала Мари. — А травки, о которой ты мне говорила, попей. Завтра опять принесу порошков.

   — Дай Бог тебе здоровья и счастья, молодая барыня Мария! — Больная попыталась привстать. — А это кто с тобою? Чужой барин, высокий и с бородой. А лицо наше, мужицкое. Видать, тоже сердечный, если не побрезговал, зашёл... — И забеспокоившись: — Ох, скоро уже хлебушко убирать, а меня вон как скрутило. Не помереть бы...

   — Поправишься, — успокоила больную Мари и, сняв со стены полушубок, накрыла им Матрёну. — Постарайся заснуть, во сне всякие хворости быстрее проходят...

Полонский шёл, сутулясь, лицо его хмурилось. Сам из обедневшей дворянской семьи, он хорошо знал жизнь простых людей города. В деревне же, даже в родных рязанских краях, бывал редко. Потому так поразила его крестьянская нищета.

   — Эта старая крестьянка, — спросил Полонский, — она кто?

   — Старая, говорите? — повернула к нему лицо Мари. — Да мы ровесницы, вместе в куклы играли. Вот, значит, как убивает человека тяжёлый труд, горемычная доля. Но если бы Матрёна была одна такая... В Овстуге что ни семья — несчастье.

   — Я понимаю, — тихо произнёс Полонский. — Но можно ли каждому нуждающемуся помочь? Тут нужны меры государственные.

Мари резко остановилась.

   — Да, вы правы, — сказала она. — На всю волость — ни одного лекаря, лекарств никаких. Пришла болезнь — ложись и помирай. Кто думает у нас в России о государственных мерах? Те, кто живёт во дворце? Но вы знаете, что они боятся всяческих перемен, любой новой мысли. А пока они там занимаются сами собой, надо хоть нам что-то делать...

«Как похожа Мария Фёдоровна на своего отца, — подумал Полонский. — На вид нежная, кроткая, воплощение доброты, а ум — острый, проникающий во всё до глубины. Ведь это же Фёдор Иванович однажды почти теми же словами сказал мне о нашем государе и великих князьях: «Они только и могут говорить с теми, к кому привыкли, — с новыми лицами им жутко и неловко. Они воспитываются в своей дворцовой среде, как в оранжерее, и свежего воздуха не любят — как экзотические растения...» Но они не просто экзотические — ядовитые растения. И это отлично понимает и чувствует Мария Фёдоровна. Да, она редкостно умна...»

3

После вечернего чая Эрнестина Фёдоровна поднялась к себе, а Мари и Полонский перешли в гостиную.

Мари раскрыла альбом и попросила Якова Петровича нарисовать ей узор, чтобы она смогла его вышить на накидке, которую собралась подарить мама.

Яков Петрович, обдумывая рисунок, машинально перевернул несколько страниц, и глаза его остановились на стихах:

Мой костёр в тумане светит,Искры гаснут на лету...

Это были его собственные стихи! И не только «Костер», но и другие стихотворения, сочинённые им, оказались в альбоме, старательно переписанные рукой Марии Фёдоровны.

   — Вы удивлены? — слегка покраснела Мари. — Мне нравятся ваши стихотворения. И вообще я люблю поэзию. У меня в альбомах почти все стихи, которые написал папа. И ещё стихи Пушкина, Вяземского, Майкова, Жуковского... Жаль, что нельзя переписать прозу. А то в последнее время я с особенным наслаждением читаю всё, что сочиняет Тургенев. Кстати, ведь он ваш друг?

   — Да, и очень давний, ещё по Московскому университету, — ответил Полонский. — Какое это было чудное и неповторимое время — студенческая юность!..

Яков Петрович вышел из-за стола и по своему обыкновению прислонился спиной к стене. Круглое его лицо с широко поставленными глазами сделалось мягким, мечтательным, и он как-то естественно просто стал вспоминать далёкие годы.

Из Рязани в Москву он приехал без средств и остановился у двоюродной бабушки. Ждать помощи от отца, обременённого большой семьёй, он не мог. Он считал себя богачом, если у него в жилетном кармане заводился двугривенный, и тогда по обыкновению тратил эти деньги на кофе в ближайшей кондитерской. А там к его услугам — любые газеты и журналы, в которые он, студент, погружался с головой.