Страж фараона

— Слушай, парень… Там, на ложе Сохмет, ты вроде бы просил у меня прощения? Так вот, я тебя не прощаю. Ты скорпион и гад ползучий, и от печенки твоей стошнит гиену, ибо ты предал посланца богов… Но боги милостивы, и я тоже. Я хочу, чтобы ты искупил вину и заслужил прощение, а это никак не получится, ежели сыграешь в саркофаг. Согласен?

Глаза Пуэмры закрылись; минуту или две он обдумывал эту идею, потом шевельнул левой, изувеченной рукой. Запястье его было похоже на крабью клешню — из повязок выглядывали только большой палец да указательный.

— Как искупить, учитель? Да и на что я теперь гожусь? Не могу затачивать тебе резцы… не могу держать рубило… камень — и тот поднять не сумею… большой камень, достойный твоих рук… Будь он проклят, этот Рихмер, сын змеи! Чтобы ему остаться без погребения! Сделал калекой и предателем!

— Ты не калека и не предатель, — сказал Семен, — ты грешник, которому надо трудиться и заслужить прощение. И труд твой будет тяжелей, чем камни таскать. Ну, а что до Рихмера… Может, не так он виноват, а? Все же человек подневольный, тень Софры, приказали — сделал… и дочь у него приятная… глаза как у лани… Ты не находишь?

Щеки Пуэмры заалели, и Семен догадался, что, кроме вины перед ним, мучает ученика раздвоенность: с одной стороны, дочь ненавистного, страшного человека тоже бы надо бояться и ненавидеть, а с другой — уж больно хороша и на отца не похожа… Он усмехнулся и сжал здоровую руку Пуэмры.

— Хочешь узнать, в чем будет твое искупление?

— Да, учитель! Клянусь солнцеликим Амоном!

Его зрачки блеснули, лицо озарилось надеждой; он уже не был похож на мумию, а выглядел как человек, нашедший в песках оазис с пальмой, родником и даже с приятной девушкой — с той самой, чьи глазки как у лани.

— Рихмер просит, чтобы ты не таил на него зла, и в знак примирения отдает тебе свою дочь. Единственную и любимую! Возьмешь ее в супруги — если, конечно, пожелаешь. Или не пожелаешь?

Пуэмра закатил глаза — мол, стоит ли сомневаться!

— Значит, возьмешь и станешь наследником Рихмера. Ты ведь, собственно, из его людей? Вот и учись ремеслу у родича… год учись или десять лет — столько, сколько нужно. Будешь потом хранителем врат и Ухом Амона. Уши у тебя ведь целы, так? И, кажется, их два? — Пуэмра, соглашаясь с этим бесспорным фактом, опустил веки. — Вижу, два… Одно ухо повернешь к Амону, другое — к посланцу Осириса, то есть ко мне. Есть вопросы?

— Слушаю твой зов, учитель, — пробормотал Пуэмра, вцепившись в руку Семена, — целую прах под твоими ногами и клянусь, что исполню любое твое повеление… — Он перевел дух и судорожно сглотнул. — Скажи, мой господин… Ты спас меня — но как? Что ты отдал Софре и Рихмеру, чтобы снять меня с ложа Сохмет?

— Ничего. Боги вразумили Рихмера, и он подчинился, ибо воля их священна, а голос слышен всем — особенно Уху Амона. Ухо у него чуткое, парень… каждый шорох ловит, не то что глас богов.

— А Софру? Софру боги тоже вразумили?

— Вразумили. Очень основательно, — сказал Семен, поднимаясь. — Ну, мне пора. Выздоравливай, ученик! Небсехт, Атау и Сахура просили передать, что молятся о твоем здравии.

Он отправился в сад, и там, в беседке среди тамариндовых деревьев, нашел Инени. Рядом с ним, на низком столике, были разложены письменные принадлежности: пенал с запасными палочками, сосуды с красками, чистые листы папируса. Жрец сидел, уставившись в лежавший на коленях свиток; ровные строчки знаков пересекали его словно муравьиное полчище на марше.

— Пишу, — произнес Инени, не глядя на Семена, — пишу о свершившемся, и с каждым словом писать мне все тяжелей. Раньше было не так… раньше мысль моя обгоняла руку. Но теперь я знаю, что одна из повестей моих — а может, и обе — будут прочитаны потомками, и кажется мне, что толпы еще не рожденных стоят за моей спиной и заглядывают через плечо… Могу я надеяться, что они не осудят меня, не скажут, что я был пристрастным и неискренним?

— Можешь, — сказал Семен, присаживаясь напротив. — Мы… они будут читать твою историю с большим почтением и интересом.

— Да благословит тебя Амон! — Инени кивнул, будто клюнув своим ястребиным носом. — Я — счастливейший из смертных, ибо кому из писцов известно, что мысль его сохранится в веках и даже заслужит одобрение? А я об этом знаю! Воистину, боги меня отметили, как и страну Та-Кем!

Семен улыбнулся.

— Тебя, мой друг, несомненно. Что до страны… Хорошая страна, не спорю, но почему она отмечена богами?

Жрец запрокинул голову, всматриваясь в клочки синевы, мерцавшей средь ветвей и листьев.

— Что ты видишь, Сенмен? Там, вверху?

— Небо. — Семен прищурился. — Знойное чистое небо и солнце. Оно похоже на диск из золота.