Стреляй, я уже мертв

Михаил совершенно замкнулся в себе. Он не хотел делить свою боль ни с Ириной, ни, тем более, с Самуэлем, несмотря на то, что обещал Мари дать шанс этому человеку, вместе с которым он когда-то бежал из России.

Как ни уговаривала его Ирина возобновить занятия с месье Бонне, Михаил не желал ничего слушать. Даже музыка не в состоянии была победить охватившую его депрессию.

— Мы должны что-то сделать... ведь он заболеет, он даже есть отказывается... — рыдала Ирина.

— Оставь его в покое, — отвечал Самуэль. — Он должен сам справиться со своим горем. Мари стала для вас второй матерью, он не скоро сможет смириться с ее потерей.

Через несколько дней после смерти Мари Самуэль обнаружил в ящике ее стола большой конверт — именно там, где она и сказала. Это было письмо, адресованное ему.

«Дорогой Самуэль!

Я не знаю, когда ты прочтешь это письмо, и успею ли я к тому времени с тобой попрощаться. Палестина далеко, и, быть может, ты уже не застанешь меня в живых.

Самуэль, сынок, — уж позволь мне так тебя называть, ведь в душе я всегда считала тебя своим сыном, хоть никогда и не смела сказать об этом вслух. Если бы у меня был сын, как бы я хотела, чтобы он был похож на тебя! И вот теперь, когда меня с вами нет, я хочу попросить тебя позаботиться об Ирине и Михаиле. Пусть они оба и утверждают, будто бы им не нужна твоя забота, но я-то знаю, как на самом деле они в ней нуждаются. Все эти годы мы с Бенедиктом Перецом очень старались, чтобы Михаил не забыл о своем еврейском происхождении. Он уже прошел бар-мицву — обряд и праздник посвящения во взрослую жизнь — и я тогда сопровождала его в синагогу... Сам он, как и ты, был бы рад забыть о том, что он — еврей, но мне страшно подумать, что его ждет, если он забудет о том, кто он есть... Помоги ему найти свой собственный путь, а если потребуется, возьми его с собой в Палестину, чтобы он увидел эту святую землю, которую евреям пришлось покинуть две тысячи лет назад...»

Строчки были неровными, буквы наезжали одна на другую — видимо, когда Мари писала письмо, у нее дрожали руки.

Далее следовали распоряжения относительно завещанного ему наследства, а также о том, как она желает распорядиться своими личными вещами.. Свои немногочисленные драгоценности — а именно, тонкую золотую цепочку с крестиком, серьги с крошечными жемчужинками и браслет — она завещала Ирине. Ей же была оставлена коллекция фарфоровых статуэток и литографии в серебряных рамках. Что же касается одежды, то Мари просила раздать ее бедным.

Михаилу она завещала несколько картин, которые купила, когда дела пошли в гору. Эти картины были написаны в слишком уж современной манере, чтобы нравиться Самуэлю, но Мари всегда восхищалась современным искусством, так что Самуэлю тоже приходилось изображать восторг, когда она показывала ему очередные приобретения, развешанные на стенах ее комнаты. Она питала очевидную слабость к работам молодых художников, которым очень нравилось дробить предметы на части и создавать из их фрагментов причудливые композиции. Как раз один из подобных шедевров висел у Мари в столовой. Надо сказать, что вложить деньги в эти полотна ей посоветовал не кто иной, как Бенедикт Перец, заверивший ее, что когда-нибудь эти художники будут удостоены звания «мастеров», а их творения, которые сейчас кажутся просто непонятной мазней, окажутся в одном ряду с шедеврами парижского Салона.

Самуэль был просто ошарашен, увидев, сколько людей пришло на похороны Мари. Сколько здесь было элегантных дам, утверждавших, что Мари, помимо того, что шила для них роскошные манто, была при этом их самой близкой подругой. Все они знали, что могут ей полностью доверять, ибо ни одно слово, произнесенное с ней наедине, не вышло за пределы ателье.

Самуэлю потребовался почти месяц, чтобы он смог собраться с духом и пойти наконец к нотариусу, месье Фарману. Для Ирины и Михаила стало настоящим сюрпризом известие, что Мари оставила им значительную сумму денег, которые копила в течение всей жизни.

Месье Фарман разъяснил, что часть своих денег Мари, по совету Бенедикта Переца, вложила в ценные бумаги, но остальные деньги были помещены в банк, где и дожидались своих новых владельцев.

По возвращении домой они все по просьбе Самуэля собрались в гостиной.

— Я обещал Мари, что буду заботиться о вас... Прошу тебя, Михаил, выслушай меня! — взмолился он, увидев, каким гневом полыхнули глаза юноши.

— Заботиться о нас? — переспросил тот. — Но мы не нуждаемся в твоей заботе. Что ты можешь сделать для нас такого, чего бы мы не могли сами?