Стрижи

Главный выигрыш выпал на билет, оканчивавшийся на семерку. В трехчасовых новостях я увидел несколько счастливцев, изображавших перед камерами бурную радость. Им суют под нос микрофоны. Но ни один не способен родить связную фразу. Они вообще не говорят ничего интересного, оригинального, что дало бы пищу для размышлений. Все в этих людях примитивно и обезьяноподобно. Они скачут от радости у дверей лотерейного офиса, размахивают бутылками кавы, потом откупоривают их и пьют прямо из горлышка, словно демонстрируя, что дуриком полученные деньги сразу освобождают от необходимости вести себя прилично. Видимо, они убеждены, что хорошие манеры – это удел невезучих и бедных.

Я родился и жил в стране, где царит бульварщина.

В стране, которая издевается над словом.

Я шел с Пепой по улицам, неся с собой чемодан, как путешественник, который не путешествует, а оставляет тут чашку, там тарелку или бокал. Слава богу, что не было дождя. Таким образом я избавился от части своей посуды, хотя нельзя сказать, чтобы ее у меня было много. И с каждым выброшенным предметом внутри росло чувство, что приближается миг, когда я воспарю над землей.

На улице я поговорил с какими-то незнакомцами. К торговке жареными каштанами, которая стоит на углу улиц Мануэля Бесерры и Рамона де ла Крус, я пристал с совершенно дурацкими рассуждениями по поводу нынешней рождественской иллюминации, пока добрая сеньора в почерневших митенках сыпала мне в пакетик свой товар. Потом я несколько раз останавливал прохожих, спрашивая, как пройти к тому или иному учреждению, которые существовали только в моем воображении. Почему я так себя вел?

Думаю, Хромой, которого можно считать ходячей энциклопедией, растолковал бы мне это, но мы с ним сегодня не виделись, так как он занят подготовкой к путешествию в Мексику.

Я вернулся домой около восьми вечера и тотчас включил радио. И только тут понял, что весь день убегал от тишины. Каникулы только-только начались, а я уже скучаю по школьному шуму и суете. Скучаю по тем глупостям, которые говорят мои коллеги в учительской, и по невыносимому галдежу учеников. Кто бы мог подумать. А ведь я так мечтал, чтобы они поскорее исчезли с моих глаз долой.

Наконец-то я понял, почему буду вести уроки до последнего дня этого учебного года, хотя ничто не мешает мне сидеть дома и отказаться от жалованья, без которого я легко обойдусь, поскольку в банке у меня есть сбережения, и с их помощью можно, ни в чем не нуждаясь, протянуть последние месяцы жизни.

В давящей тишине я пробегаю глазами по строкам, написанным вчера вечером. И вдруг понимаю, что уже успел переменить свое мнение и сегодня думаю совершенно иначе.

23.

Я достаю следующую анонимку из пачки. Она написана с какой-то изуверской грубостью и оскорбительна до последней степени, но именно поэтому в свое время вызвала у меня всего лишь улыбку. Цель записки была столь очевидна, а сочинена она столь неуклюже, что мне было легко никак не связывать ее содержание с собственной персоной. Приведу пример: если человека называют сукиным сыном, то и оскорбитель, и оскорбленный, и возможные свидетели прекрасно знают, что это ругательство может преследовать любую цель, кроме характеристики чьей-то конкретной матери.

Тот квадратик бумаги я все равно решил сохранить, чтобы не нарушать полноты коллекции. Там было написано следующее:

Твоя жена умотала в отпуск со своей любовницей, и пока две эти бабы наслаждаются жизнью, лапают друг дружку и кувыркаются на ковре в гостинице, как течные кошки, ты занимаешься сыном, собакой и домом, убираешься, готовишь, ходишь в магазин, да еще и работаешь. Ты просто мудак. И заслужил то, что с тобой происходит.

24.

Мы уже давно обо всем договорились, но так как я не привык на него полагаться, то несколько раз напоминал по телефону: – Не забудь, что в сочельник мы должны навестить бабушку.

Меня порадовало, что он не стал отнекиваться и не придумывал отмазку, чтобы избежать этой нудной обязанности, но утром я всерьез забеспокоился, когда прошло десять минут сверх назначенного часа, потом пятнадцать, двадцать, а он все не приходил.

Никита уже не ребенок. Ему двадцать пять, и я должен был бы питать к нему больше доверия, хотя бы этим компенсируя то, что так мало ценю его интеллектуальные способности.