Стрижи

Будь я чуть подозрительнее, меня бы сразу насторожили слова, мимоходом брошенные маминой колумбийской сиделкой. Но я не придал им особого значения, как если бы речь шла о ерунде вроде погоды или проблем с городским транспортом. Всем нам свойственно болтать о пустяках, когда мы из чистой вежливости вступаем в разговор с малознакомым человеком. По причине такой вот досадной невнимательности я несколько недель ничего не знал о довольно безобразной истории и поэтому не мог вмешаться, пока брат по телефону не сообщил мне о ней самым гнусным тоном. Разумеется, он мог позволить себе и упреки, и язвительные комментарии, так как понимал, что я попал в постыдную ситуацию.

Сиделка похвалила Никиту за то, что он очень нежно относится к бабушке и часто ее навещает. Это он-то? Часто?

– Ну да. Я много раз заставала мальчика у вашей матушки, но он, завидев меня, всегда говорил, что «не хочет мешать», и быстро уходил, а ведь такой скромной персоне, как я, помешать никто не может.

Почему меня не удивило, что Никита, никогда не отличавшийся чуткостью и отзывчивостью, вдруг ни с того ни с сего так возлюбил бабушку, хотя еще совсем недавно его приходилось чуть ли не силком тянуть к ней в гости, а оказавшись там, он даже не старался скрыть, как ему тошно и как хочется поскорей дать деру? Пока он был маленьким, все было иначе. Тогда стимулом служила денежная награда, однако с некоторых пор он перестал ее получать, или почти перестал, – то ли бабушка просто забывала дать внуку денег, то ли стала совсем плохо соображать, то ли еще почему.

Выходит, что-то изменилось? Может, Никита вдруг ощутил потребность в любви или даже потребность самому проявлять любовь, если вспомнить, что его родители только что развелись и для нашего ангелочка, как легко догадаться, наступили не самые лучшие времена. А может, в общении с бабушкой он находил некую эмоциональную поддержку. Мне трудно судить, ведь мы больше не жили вместе, и он – как я подозреваю, не без материнских накачек – был со мной не слишком откровенен в те короткие часы, которые по решению суда отводились нам для свиданий. Конечно, сам факт явно заслуживал внимания: еще несколькими месяцами раньше он навещал бабушку со скрежетом зубовным, а теперь вдруг зачастил к ней. Было в этом что-то ненормальное. Хотя трудно ждать нормального поведения от пятнадцатилетнего мальчишки, на глазах у которого разрушилась семья.

И тут мне позвонил Рауль. Брат застал меня в квартире в Ла-Гиндалере, где я только что поселился. Передо мной лежала убийственная куча контрольных работ – я проверял их, сидя среди коробок, которые еще не успел разобрать после переезда. И сразу уловил в голосе брата злорадство. Судя по всему, мои несчастья и неудачи укрепляют Рауля в убеждении, что вся его жизнь – это непрерывная цепочка правильных решений. На сей раз он говорил слащавым тоном, притворяясь встревоженным. Не обвинял меня напрямую, однако каждое его слово звучало как обвинение. В чем? Легко догадаться: в том, что я пренебрегаю отцовскими обязанностями, плохо воспитываю сына и не сумел создать столь же безупречную семью, как у него, у Рауля, – одним словом, в том, что я не брал пример с брата и его жены, не учился у них растить детей, любить их, делать из них правильных людей и так далее. Я слушал, и мне хотелось пару часов без перерыва блевать ему в лицо.

От Рауля я узнал, почему в последнее время сын зачастил к бабушке и стал проявлять к ней такую любовь. Во время нашего телефонного разговора брат использовал разные эвфемизмы, но все они подводили к единственному слову, которого хитрый мерзавец вроде бы избегал, но которое тотчас всплыло у меня в мозгу – «воровство». Итак, Никита несколько раз в неделю ходил к бабушке, чтобы таскать деньги у нее из кошелька, а также прихватывал какие-то вещицы – никто не знает, какие и сколько, – из шкатулки с драгоценностями. Шарил он и в ящиках, беря все, что можно было потом обменять или продать. Когда преступление было раскрыто, я допросил его с напускной суровостью, поскольку наказывать не собирался. Ведь я виделся с ним только в дни, назначенные судом, и мне меньше всего хотелось рисковать: а вдруг он откажется приходить сюда, чему будет страшно рада его мать? Я редко испытывал такое сильное желание врезать ему между глаз, но сдержался, как сдерживался всегда, – с той лишь разницей, что к обычным причинам добавлялась еще и боязнь: он мог на меня пожаловаться.