Стрижи

Я приехал в Сан-Лоренсо, называемый еще Верхним Эскориалом, исключительно чтобы никто не нарушал моего одиночества, и у меня нет других дел, кроме как предаваться размышлениям и наслаждаться безмятежной скукой. Однако я столкнулся с непредвиденными обстоятельствами, слегка выбившими меня из колеи. Не успели мы с Пепой разместиться в номере, как из-за стенки донеслись громкие голоса. Это явно была супружеская ссора: мужчина о чем-то спорил с женщиной. Я попытался разобрать, о чем шла речь, но не сумел. Не понял и того, на каком иностранном языке они ругались. Естественно, больше говорила она. Я вообразил себе, что стал невольным свидетелем одного из всплесков войны, которая с незапамятных времен ведется между мужчинами и женщинами и выливается в бесконечную череду сражений по всему миру – войны с сомнительным итогом, которая будет продолжаться, пока существует род человеческий. Из мужской солидарности я постановил, что прав, вне всякого сомнения, он, хотя без колебаний встал бы на ее сторону, будь я женщиной. Иногда он замолкал, и мне такое поведение было хорошо знакомо. Мужчина предпочитает молчать, чтобы окончательно все не испортить, чтобы не сорваться, чтобы не дать повода для новых перепалок, чтобы в пылу словопрений не оставить торчащих хвостов, которые в будущих битвах принесут ему кучу сложностей и будут использованы против него же; а еще чтобы поскорее прекратить спектакль, который, возможно, слышат соседи сбоку или сверху; и не в последнюю очередь – чтобы ссора не повлекла за собой ущемления его супружеских прав в постели. К тому же в женскую скороговорку обычно невозможно вставить ни слова, и, надо полагать, он уже плохо помнил, с чего вообще разгорелся весь сыр-бор. Если бы в стенке имелось окошко, я бы открыл его и показал ему поднятый вверх большой палец – в знак того, что желаю ему победы в схватке с очередной Амалией, как бы ее там ни звали, и что он может рассчитывать на мою поддержку независимо от причины ссоры.

Я шепчу Пепе:

– Скучать нам здесь не дадут.

Две ночи, проведенные в этой гостинице с претензией на старину, окна которой выходили на горы, а деревянные половицы чудесно поскрипывали, мне будет трудно забыть. В среду я должен решить, стоит ли продолжать поездку или лучше вернуться домой. Там ведь осталась бедная одинокая Тина в своем соблазнительном белье и со своим неподвижным взглядом.

Мне было бы интересно узнать, не находится ли в сходной ситуации тот тип, который что-то пишет за соседним столиком, макая гренки в чашку с шоколадом? В мыслях я обращаюсь к нему: «Простите, что отвлекаю вас. Вы тоже решили положить конец своему участию в этой нелепой трагикомедии под названием жизнь и ведете диалог с самим собой, ежедневно делая такие же записи, как и я? Нельзя ли поинтересоваться, что вы так старательно пишете в своей тетради? Почему бы вам не посмотреть мне прямо в лицо и не задать те же вопросы, которые задаю вам я? Вы положили в чемодан смертоносный порошок или оставили его дома до назначенного часа? Можете не отвечать. На самом деле не имеет никакого значения, что вы скажете. Только об одном попрошу: если вы остановились в этой же гостинице, будьте добры, не вздумайте выброситься из окна. Иначе вы превратите уличную плитку черт знает во что, а кроме того, тут гуляют дети».

16.

Несколько букетов разложены вокруг выбитых на белом камне имени и креста. Можно подумать, что похороненный тут сеньор, при жизни мелкорослый и не слишком склонный к жалости, даже сейчас, через сорок четыре года после смерти, продолжает будоражить души своих приверженцев. Один обернутый в целлофан букет из белых и красных гвоздик перевязан лентой цветов национального флага. Если бы Хромой узнал, что я посетил это место, непременно потребовал бы от меня объяснений. Вчера вечером он вроде как из любопытства написал мне эсэмэску. Неужто решил проконтролировать мои передвижения? Я ответил, что намерен всю неделю провести в Касересе, городе, расположенном достаточно далеко от Мадрида, чтобы Хромой вздумал нагрянуть сюда. Вряд ли он поступит так жестоко.

Признаюсь, я ожидал найти больше фашизма за этими высокими гранитными стенами и под украшенным мозаикой куполом; но все, что я вижу вокруг, это религия (тут я воспользуюсь случаем, чтобы выстрелить очередью из определений) – пышная, тяжеловесная, непрошибаемая, отжившая свое, притягивающая туристов, кое-кто из которых даже здесь не прекращает весело болтать. Вон идет молодой папаша, толкая коляску с младенцем, вон – девчонка в шортиках, открывающих на радость всем молодые ноги, а вон – неторопливая группа пенсионеров. И многие плевать хотели на запрет фотографировать.