Стрижи

После нашей с Амалией ссоры на плоской крыше не осталось никого на свете, кому я хотел бы нравиться, нет у меня теперь и жены, которая заботилась бы о моей внешности, подстригала бы мне волосы на затылке, ругала бы за пятна на одежде, за волосы, торчащие из ушей и носа, и предупреждала бы, что от моего тела дурно пахнет и мне пора сменить нижнее белье, которая стригла бы мне ногти и мыла в душе.

В принципе, к легкой неопрятности я отношусь вполне терпимо, поскольку числю за ней в известных пределах защитные функции. Тем не менее я решил не следовать примеру отца по части личной гигиены, чтобы не стать объектом шуток и перешептываний в школе, но в первую очередь, чтобы не дать Амалии повода для злорадства, как и повода почувствовать себя победительницей, раз без ее забот я вроде бы не в состоянии обойтись.

В тот же самый день, когда я прочел анонимку, мне в голову пришла странная мысль попросить Никиту – как товарища, а не как сына – побрить мне загривок безопасной бритвой. Сперва я объясню ему, что сам вряд ли сумею как следует побрить место, которого не вижу. А потом скажу, что отныне не могу рассчитывать на помощь его матери. Я наивно полагал, что парень в тринадцать лет вполне способен освоить азы парикмахерского дела. Войдя к нему в комнату, я застал сына за странным занятием: он стрелял из игрушечного пистолета по собственному отражению в зеркальном шкафу. И сразу стало понятно, что просить Никиту об услуге не имело смысла. За несколько евро наш местный парикмахер привел мой затылок в идеальный порядок, и не только затылок. Я до сих пор регулярно посещаю эту парикмахерскую, хотя, с тех пор как переехал в Ла-Гиндалеру, добираться сюда мне стало далековато. Иногда я иду к нему бриться – потому что мне нравится, как добряк намыливает мне щеки, как ловко касается моего лица, докучая болтовней о разных интересных для него самого вещах, главным образом о футболе.

11.

В тот раз, когда я вернулся из школы, мама устроила выволочку Раулито. Крики я услышал еще на лестнице. Брат, по своему обыкновению, орал как резаный или как поросенок на бойне, по выражению отца. Мама в бешенстве накинулась на меня, не дав мне не только разуться, но и опустить портфель на пол. Она спросила, уже занеся руку для первой оплеухи, не читал ли и я тоже ту самую тетрадь. Но я не знал, о какой тетради идет речь.

– Прекрасно знаешь.

Надо сказать, я и вправду услышал про тетрадь в первый раз. Глянув на мое изумленное лицо, мама, кажется, поверила, что я не вру, и добавила, исключительно чтобы припугнуть меня:

– Смотри, если я узнаю… – И опять занялась Раулем.

Перед ужином, когда папы не было дома, она с остервенением порвала на мелкие кусочки тетрадь, которую я никогда раньше не видел, потом собрала обрывки, швырнула в раковину и подожгла. В языках пламени гибло что-то такое, чего я не мог понять. Я не понимал ничего, ну ничегошеньки – ни причины маминых слез, ни ее бурчанья, ни того, почему она опять вдруг принялась таскать Раулито за вихры. Но любопытство уже завладело всем моим существом – аж тело зудело, требуя немедленно что-то предпринять. Поэтому, как только мы с братом легли спать и погасили свет, я подскочил к его кровати, двумя руками сжал ему горло и сказал:

– Говори, что это была за тетрадь и что там в ней было.

Раулито хотел позвать маму, но я, заметив это, сжал руки еще сильнее, он стал задыхаться, после чего тихим голосом пересказал кое-что из прочитанного. Так я узнал, что мама вела дневник. Раулито, будучи любителем рыться по ящикам, наткнулся на него, и мама застала сыночка за чтением. Он стал клясться, что делал это в первый раз.

– Надо было действовать поосторожней, – бросил я.

В темноте не стоило труда притвориться, будто меня совершенно не удивило, что мама не желала больше выносить такую жизнь и собиралась вот-вот выпить бутылку щелочи. Раулито был напуган:

– Папа нас не любит, а мама хочет себя убить. – И тут же предложил поскорее выбросить щелочь, хранившуюся в шкафчике под раковиной.

На что я сказал:

– Ты дурак или что? Ну выбросим мы бутылку, а она сразу же пойдет в магазин и купит другую.

Я вернулся в свою постель и долго не мог заснуть. Мы были еще слишком юными, и мой глупый брат заразил меня своим страхом.

12.

Мы похоронили папу. Приехали родственники, которых мы долго не видели до этого и никогда больше не увидели потом. Наряженные в черное, они вяло выразили нам свои соболезнования – кто-то более многословно, кто-то менее, но все равно многословно, а потом вернулись туда, откуда приехали. Когда мы остались дома втроем, мама сказала нам с братом, кивнув на супружескую спальню: – Там остались вещи отца. Возьмите, что вам хочется. Остальное я завтра же отправлю на помойку.

Слегка напуганные, мы переступили порог запретной территории, чтобы спасти какие-то предметы, которые будут напоминать нам о папе. При этом мы словно боялись, что он, воскреснув, вдруг вернется домой и застукает нас на месте преступления.