Струги на Неве. Город и его великие люди

– О! Енто ревнитель чести дома своего господина! Таковых уж мало, – серьёзно изрёк Потёмкин и дал знак, что можно уносить и разделывать птиц. – И верный?

– Молочный брат! С полуслова меня понимает.

– Везёт тебе! – Пушкин быстро выбрал с поданного уже на серебряном блюде разделанного слугами лебедя мясистую ножку, жадно впился зубами в белое мясо.

– Только давай не бум пить сегодня «полным горлом»[17], а то ж дела не справим, – предложил Потёмкин.

– Давай! На войне свои правила! К тому ж хлебное вино беречь нать – с Москвы бочку не пришлют, – согласился Олонецкий воевода.

– И «Домострой» ты, чай, читал, – улыбнулся Пётр Иванович и вспомнил дословно. – «Пей, да не упивайся. Пейте мало вина, веселия ради, а не для пьянства: пьяницы царства Божия не наследуют».

– Истинно! – перешёл от лебедей к гречневой каше Пушкин. Товарищ последовал его примеру.

После оба уставились на слуг: чего мол, мешкаете. Приказ был понят – в миг двое отроков водрузили на стол деревянный поднос с кабаньей головой.

– Охо-хо! – вот удружил, Петра Иваныч! – широко заулыбался Пушкин. – Самого Карлу свейского, харю лютераньскую к нам на пир доставить повелел!

– Ошибся, Петра Михалыч! – поддержал игру Потёмкин, – и не диво. Лютеране, еретики поганые, нехристи по Никону, все на одну личину. Это не Карла свейская – его, говорят, литовский гетьман разбил, и король сбежал куды неведомо. Это его генерал Горн, наместник изверг… аланд… ский… ингерман…лядский… Тьфу! Язык не произносит!

– Так уж пусть тогда Карлину харю Литва с ляхами разбирают, а мы пока Извергу Лядскому щёки пообрежем, – достал кинжал Пушкин. – Эк разъел их на русских хлебах!

– Кабы с одной только харей надо было управиться, – посерьёзнел вдруг Потёмкин. – Сколько тыщ таких рыл против нас стоит. Да что обидно – в наших старых крепостях заперлись. Изгоном не возьмёшь! Хорошие крепости построили пращуры!

– А деды потеряли…

И оба невольно посмотрели на берега: ели росли вперемешку с соснами, кое-где проглядывали уже покрытые пушистым цветом ветви рябин, белели стволы берёз. Такие же растут и на попавших к шведам землях. Только, кажется, тянут свои ветки на Восток, зовут: придите к нам, русичи!

– Вернём! Все наши земли вернём! – встрепенулся Потёмкин. – Один Пушкин Корелу от шведов боронил, другой вновь возьмёт!

– Да! Иван Михалыч, царствие ему небесное, – перекрестился Олонецкий воевода. – Пять месяцев в осаде держался вместе с епископом Сильвестром, карелами да русичами[18]. И вылазками шведа тревожил. Кабы не цинга, народ скосившая…

– Да, тады после сдачи Корелы ме́не ста наших из крепости вышло. Даже шведы к ним уважение проявили.

– И ни один! – торжественно поднял вверх указательный палец Пушкин. – Ни один житель не захотел под шведом остаться! Все в пределы царства русского ушли, хотя Смута ишо не кончилась! Бабы заместо скарба на спинах раненых мужиков несли!

– Тебе, Пушкину, знать, на роду написано ноне Корелу отбить!

– Охо-хо! Какой силушкой? – вздохнул Пушкин. – У меня и помимо проныры Челищева бед хватает – нетути начальных людей[19]

. Обещали прислать – а не шлют. И ежели до серьёзной сшибки дойдёт, то вся надежда на стрельцов.

– Много их у тя?

– Без тридцати двести новгородских и два с половиной десятка – ладожских. Енти, к слову, сейчас все здесь. Остатняя тыща – ратны люди по названью больше. Пашенные то солдаты, от сохи – у нас по царёву указу все мужики в солдаты записаны. Все, кои своё хозяйство ведут, в поход, на войну итить должны. Иные уж в Польшу воевать ходили, многих там поубивало, а что вернулись – ранены да увечны. А ноне прибранные… Не то что начального состава, урядников[20], дабы держать их в строгости, нету, деньги не плачены, вота и волнуются, а многие – тикают, да ещё казённы мушкеты с собой уносят.

– У меня тоже – с тысячу людей да чуть больше четырёх сотен казаков, кои все стоят твоего Челищева, – уплетая за обе щёки успокоил приятеля Потёмкин. – Главно, что народец на Русь потянулся – не токмо православные, но и карелы, прочая чухна. Ко мне бегут погостами[21], семьями, просятся куда угодно – лишь бы подальше от шведских фогтов, лансменов и рейтар. Совсем, говорят, их налогами обирают, да ещё заставляют крепости поправлять и в армии свейской служить!

– Да, ко мне тож немало латышей[22] перебежало – так все сразу креститься попросились, значит, в русское подданство отдались, усмехнулся Пушкин. – Вот и работа нашим попам появилась – некогда стало о реформах святейшего Никона рассуждать! Мне, кстати, предписано, как и тебе, чаю, карелян наших склонять в драгуны да в солдаты вступать.

– А толк с них каков? С таких воев? – пожал плечами Потёмкин, запустив ложку в поданную чашу чёрной икры. – Вообще мыслю: в войско токмо годных для баталий мужей брать стоит, кои устав блюдут.

– А какой? Полвека назад дьяком Михайловым составленный – или новый – «Учение и хитрость ратного строя пехотных людей»?[23] – хитро прищурился Олонецкий воевода.