Стыд

Сквозь полынью в заледеневшем стекле Лузгин посмотрел наружу. В доме напротив блестела на солнце затемненная витрина, и поверх нее толстыми буквами из пластика в обрамлении неоновых трубок было написано: «Ричка Цесинья». Лузгин вяло рассмеялся. Буквы — русские, но он и представить не мог, что сие означает и на каком языке. Половина вывесок в этом городе, да и не только в этом, принадлежала, судя по всему, неведомым пришельцам, что никого не волновало и не вызывало вопросов. «Дамла», «Турана», «Синган», теперь вот «Ричка» и даже «Цесинья»… А на работе у Лузгина был некий промежуточный начальник по фамилии Траур. Лузгин никогда его не видел, но слышал частенько от коллег: «Надо сходить к Трауру», «Подпиши у Траура»… Ничего себе фамилия, подумал Лузгин, вот же досталось человеку. И вдруг узнал, случайно глянув в исходящую бумагу, что это — всего лишь на слух, а правильно пишется «Траор», через «о». Он так и не решился спросить, какой же этот Траор национальности. Потом решил для себя, что фламандец. Почему? А так, ни почему.

— Я придумал! — звонко крикнул Кирюша в глубине пустой квартиры. Лузгин вздохнул, положил окурок в чистую хозяйскую пепельницу и глянул на часы: десять минут, все по графику. Толкнув дверь, он откашлялся и произнес недобрым голосом:

— Иду, дружок, иду…

Оказалось, что Кирюша надумал играть в прятки. Лузгин мысленно похвалил его за выбор: все-таки лучше, чем ползать на корячках и рычать по-галактически. Мальчик стоял посреди комнаты и озирался в поисках укрытия — взъерошенный, с блестевшими от умственной работы темными глазами, в которых уже читалась тревога будущей игры. Лузгин сказал ему, что сам пойдет на кухню, закроет там глаза и примется считать до тридцати, затем превратится в большого медведя (глаза у мальчишки расширились) и пойдет искать маленького серого зайчика, ломая на своем пути кусты и прочие деревья. «Ты сам-то умеешь считать до тридцати?» — спросил Лузгин. Мальчик Кирюша затряс головой (Лузгин ему не поверил) и вдруг резво шмыгнул в угол комнаты, к окну, где спрятался за штору. Ты погоди, огорчился Лузгин, дай мне уйти для начала. Хорошо, сказал Кирюша за шторой, слегка пошевелился там и замер.

На кухне Лузгин, наливая в кружку воду из кувшина, в полный голос просчитал от одного до пяти, потом прервался попить, но мальчик Кирюша крикнул недовольно: «Считай, считай!» — и тут на поясе зажужжал и завозился мобильный телефон. «Шесть, семь, восемь, да!» — провозгласил Лузгин, поднося трубку к уху.

— Был у Харитонова, — сказал в трубке Ломакин. — Надо переговорить. Срочно.

— Я сейчас не могу…

— Срочно! Ты где?

Лузгин ответил. Помолчав мгновение, Ломакин сообщил, что прибудет минут через пятнадцать. Не слишком убедительную фразу по поводу чужого дома, где он не волен принимать решения, а тем паче незваных гостей, Лузгин договорил уже в гудки отбоя. Вот не пущу и точка, решил он, ведь даже дружескому хамству положены какие-то пределы.

— Ты посчитал? — спросил его Кирюша из-за шторы. Черт подери, сердито подумал Лузгин, в четыре с лишним года не могут пацана научить нормально играть в прятки… Он потоптался в центре комнаты, переваливаясь по-медвежьи на полусогнутых ногах, утробно зарычал; Кирюша выглянул из-за шторы, увидел его, раскоряченного, и засмеялся. Лузгин, шатаясь и рыча, принялся бродить по комнате, раскрыл дверцы посудного шкафа и даже слегка потряс его; стекло зазвенело, мальчик за шторой взвизгнул от страха и восторга. Лузгин приблизился к окну, сквозь штору нащупал круглую голову и тонкие плечи и заревел: «Ага, попался!». Мальчишка снова завизжал, вывернулся из рук и ткани и вдруг обхватил Лузгина за ногу, уткнулся в штанину и заплакал так горько и громко, что у Лузгина стиснуло сердце. «Что ты, родной, — виновато зашептал он, ладонями прижимая к себе и гладя вздрагивающую голову, — это же я, твой дядя Вова», — потом поднял мальчишку на руки и стал ходить с ним, бормоча, от окна к двери; Кирюша затих, изредка вздрагивал всем своим легоньким телом, обняв Лузгина за шею, и тут в прихожей заверещал домофон. Не выпуская мальчика из рук, Лузгин пошел открывать двери.

— Пацан что, спит? — спросил Ломакин. — Или болеет?

— Ты не ори, — сказал ему Лузгин. — Кирюша, это дядя Валя. Мы с ним поговорим на кухне, а ты беги в комнату, поиграй там, хорошо?

Мальчик потряс головой и еще крепче обхватил Лузгина за шею.

— О господи! — в сердцах проговорил Лузгин. — Ладно, пошли все вместе…

С мальчишкой на руках он уселся в комнате в углу дивана, кивнув Ломакину на соседнее кресло, все явственнее ощущая нелепость ситуации и злясь на Валькину бесцеремонность, липкие капризы мальчика Кирюши — пришел взрослый дядя к другому дяде, так дай же им поговорить, пацан; а еще больше — на себя самого, собственную вечную податливость, неумение и нежелание дать мало-мальский отпор.

— Харитонов меня послал.