Суд скорый... И жизнью, и смертью

Глаза у председательствующего снова стали холодные, нс пускающие внутрь, и опять в них скользнула ненависть, чуть-чуть приправленная страхом. «Уведите!»

Когда Якутова вели с суда через тюремный двор, арестанты-плотники уже кончали сооружать виселицу. Ему запомнились желтые щепки на белом пушистом снегу, блеск топора в луче электрического фонаря, скрип шагов. И где-то далеко-далеко за тюремной стеной — лай собаки и ржание жеребенка.

С порога корпуса он оглянулся на виселицу и усмехнулся: вот он, «суд скорый, правый и милостивый». Приговор еще не был вынесен, еще не было прочитано: «К смертной казни через повешение», а виселица уже строилась… Шемякин суд!

Когда за ним с ржавым скрежетом захлопнулась дверь камеры, он снова подумал. «Хорошо, что ни Наташка, ни дети ничего не знают…»

5. «БЕЖАТЬ БАТЕ ИЗ ТЮРЬМЫ НАДО»

Он ошибался — жена уже многое знала. И знала давно. Еще в конце октября, когда поздно вечером она вернулась с фабрики и, покормив детишек, укладывала их спать, в дверь осторожно стукнули три раза, — так, бывало, стучали к Ивану только друзья.

В комнатенке, куда Якутовы перебрались после исчезновения Ивана Степановича, на столе чадила остатками керосина трехлинейная лампа, от ее света по бревенчатым стенам расползались лохматые тени.

Самая махонькая дочка Наташи, которая родилась уже после того, как пропал Иван, — ей недавно исполнился год, — только что уснула, и мать сидела над ней понурившись, безрадостно думая о будущем.

От друзей мужа, оставшихся в мастерских, опа знала, что Иван бежал от жандармов и где-то возле разъезда Воронки ему удалось взобраться на ходу в тамбур идущего в Россию товарняка, и с тех пор о нем ни слуху пи духу.

Боже мой! Сколько раз в бессонные ночи Наташа представляла себе, как ее Ванюшку где-то далеко, в неизвестном городе, выследили и схватили жандармы, избили и оттащили в тюрьму и там судили, приговорили ему каторжный срок…

Изредка к ней из мастерских наведывались узнать, не было ли весточки, передать что-нибудь съестное детишкам. Слава богу, не забывают. Приходили и женщины — кто-кто, а уж женщина в беде куда больше понимает, чем любой мужик. Они-то, бабы, и рассказывали, как свирепствуют по всему Уралу и Сибири царские суды.

Однажды пришла жена паровозного машиниста, сгинувшего в те же дни, что и Ванюшка, Даша Сугробова, — тоже осталась без мужика сама-четыре и тоже нанялась на чаеразвесочную. Худая и черная, с провалившимися щеками, злая на мужа и на всех кругом, она рассказывала Наташе:

— Я ведь, как и ты, Натка, с моим извергом до Уфы в Иркутске жила, — там наши мужики и сдружились, поломал бы им черт ребра за эту дружбу. И вот, помнишь, захаживали к нам да и к вам, наверное, из Верхне-Удинска токарь Иван Седлецкий, машинист Носов да еще еврейчик такой — смотрителем в складу на железке работал, по фамилии Гольдсобель вроде? Слыхала? Ну так вот какое с ними сталось. Приехал туда, значит, судья — фамилия ему Ренненкампф, немецкая вроде…

Наташа, поглядывая то в занавешенное дерюжкой окно, то на спящих детей, слушала, стиснув на коленях руки.

— Ну вот… Этот самый Кампф — вот гляди, все немцев подряжают над русским рабочим расправу чинить, — вот он и приговорил то ли девять, то ли десять к виселице.

— А за что? — вздрогнула и выпрямилась на стуле Наташа.

— А псе за то же. За что и наших с тобой дураков судить будут, ежели поймают. А у этого Гольдсобеля жена про все узнала, про суд, значит. И заявилась она чуть свет к этому Кампфу и к его помощникам… А жили те не в городе — народу боялись. Как приехали из Харбина целым поездом, так и жили в вагонах за вокзалом, а возле вагонов круглый день часовые с ружьями, а может, и с бомбами… Ну, она, Гольдсобелиха-то, собрала своих пятерых, мал мала меньше, да туда, к вагону. Дескать, вот поглядите, ваше генеральское превосходительство, как я теперь одна с ними буду? Упрямая такая, вроде староверки. Встала на коленки перед вагоном прямо в снег и детишек в ряд поставила: помилуйте, дескать, моего дурака, ваше превосходительство. С вечера так до утра и стояли… А утром Кампф проснулся, значит, сидит у окошка, кофий пьет и вдруг глядит — опа. «Кто позволил? Кто разрешил? — кричит. — Прогнать жидовку штыками! И жиденят тоже! Аппетит, дескать, мне сничтожают…» Ну и прогнали…

Наташа неподвижно смотрела на огонек лампы.

На хозяйской половине заливисто храпел кто-то, шуршали в степных пазах тараканы, глухо стучала за окошком деревянная колотушка сторожа, изредка злобно взлаивали псы.

Рассказ Даши Сугробовой часто вспоминался Наташе в долгие, томительные без сна ночи. Хотя и уставала на фабрике за одиннадцать часов до изнеможения, хоть и ныли всеми косточками спина и ноги, сон не шел и не шел. И все думалось про Ивана: где, что с ним?

А слухи ползли и ползли, одни тревожнее, страшнее других. Во всех больших городах по железной дороге идут суды над машинистами и кочегарами, над слесарями и токарями — за декабрьскую смуту, за Советы, которые против царской воли выбирали, за восьмичасовой день.