Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Мысль! Мысль-с! Сейчас я вам одного молодца представлю. Осудили его, и получена конфирмация. Сейчас виселицы ждет. И она его уже дожидается, — видели во дворе? Из ревности девку да ее полюбовника жизни решил. Топором-с! Колуном. А потом перепугался и сбежал. В Пскове вместе с дружками церковь ограбил. А на выручку от грабежа купил себе в Питере поддельный паспорт и легковую, значит, пролетку. И как раз с этой пролеткой и влетел в преступнейшую историю. Возил там каких-то террористов, цареубийц и влип. Ну, привезли сюда, по месту свершения, так сказать, первого преступления. Ну и, конечное дело, приговорили. Семь раз заявление о помиловании писал, ну, мы одно отправили, а другие — вот они, в столе маются. И думает этот Ховрин, что вся его вина — в двойном убийстве, а не в том, куда его случайные экспроприаторы замешали. Но понимает все же, что каторгой за все эти деяния никак не отделается… Твердит: пьяный был, по невменяемости, значит, а потом, дескать, запутали. Но это уж, извините, его адвокатишка настраивал: авось, дескать, помилуют… Не вышло-с! Вчера из Питера пришла конфирмация…

Помощник начальника тюрьмы помолчал, оглядев собравшихся в кабинете.

— Так вот… Из практики последних лет нам известно, что если осужденный, осознав преступление, берется искупить свою смертную вину, у него есть одна возможность…

— Вешать других? — стуча папиросой по портсигару, быстро спросил капитан.

Он был явно доволен: так легко мог быть решен вопрос о палаче! Конечно, в его обязанности не входило решение этого вопроса. Но если бы после суда в городе снова начались волнения, то никому из них не избежать кары.

Обернувшись к двери, помощник начальника тюрьмы негромко позвал:

— Присухин!

В ту же секунду на пороге распахнувшейся двери появился подтянутый надзиратель, сверкая начищенными орластыми пуговицами и черным глянцем сапог.

— Слушаю, ваше благородие!

— Приведи из шестой камеры Ховрина. Двойное убийство и прочее. Осужден к виселице. Знаешь?

— Как не знать! День и ночь воет…

— Вот и хорошо…

В тот год уголовников в Уфимской тюрьме содержалось немного, всего в пяти или шести камерах, а все этажи были забиты политическими. В одиночках сидело по десять человек. Только самых опасных, вроде Якутова, держали отдельно. Здесь были рабочие, участвовавшие в Декабрьском восстании, крестьяне, разорявшие помещичьи усадьбы и хлебные амбары, были ожидавшие суда и уже осужденные.

В пересыльных камерах сидели те, кого везли либо на следствие по месту «свершения преступления», либо для отбывания ссылки и каторжного срока.

В шестой камере помещалось двенадцать человек, — дознания по делам многих из них еще не были закончены.

По сравнению с «политиками» уголовники пользовались кое-какими привилегиями. Они подметали коридоры и контору, разносили бачки с пищей, убирали во дворе снег. За эту работу им подбрасывали лишнюю пайку хлеба и миску баланды, предоставляли право свиданий с родными и давали разрешение на передачи.

Люди это были разные, как различны были и совершенные ими преступления: убийства, кражи, поджоги, грабежи. Разные по характерам, по привычкам и склонностям, они и вели себя по-разному.

Одни целыми днями лежали на нарах лицом к стене, поднимаясь только для того, чтобы оправиться и поесть, другие, матерно ругаясь, резались в карты, в буру, в железку или очко. Карты за известную мзду проносил в тюрьму тот же Присухин, — его уголовники считали самым добрым и покладистым надзирателем и звали его в глаза и за глаза «папашей».

Третьи хватались за любую работу, которую им поручали, стараясь забыться.

Но одно обстоятельство объединяло почти всех сидевших в шестой камере: ненависть к «политикам», к «врагам царя и отечества», которых без конца таскали на допросы в комнатушки при тюремной канцелярии и там нередко били смертным боем, потом судили, приговаривая к каторжным и кандальным срокам, к вечному поселению где-нибудь на Крайнем Севере, а то и к смерти.

Тюремный телеграф работал безотказно. Ни избиения, ни заключения за перестукивания в холодные подвальные карцеры, где зимой на стенах настывало на палец льда, и куда сажали в одном исподнем, и где не полагалось ни кровати, ни стола, ни стула, — ничто не могло окончательно оборвать работу политического тюремного «телеграфа».

И когда выносился очередной смертный приговор и «политики» узнавали об этом, тюрьма поднимала бунт, объявляла голодовку: выкидывала в коридоры хлеб и миски с баландой, требовала прокурора, отказывалась строиться на вечерние и утренние поверки, отказывалась от прогулок.

И почти всегда это кончалось зверским избиением тех, кого администрация тюрьмы считала зачинщиками, а после избиения бунт карался карцером на максимальный срок, на двадцать суток на воде и хлебе. И из карцера арестанты зимой редко выходили сами — оттуда выносили с воспалением легких, с плевритами, и люди исчезали неведомо куда.