Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Вон как! Как послушать доброго слова, так вас нету, так дядя Степаныч сноп снопом, пентюх балбесович. Да? А как выручать из-под законного приговору — пожалуйте-с? Так? Перво-наперво — откуда у меня деньги, Наталья? Что и было накоплено, все в дом вбито. Не помирать же на старости лет под чужой крышей? А? Все и ушло. Даже, по секрету сказать, в должишки к верным людям влез, под божеский процент… Три года выплачивать. А второе: как же это деньги на такое дело давать? Шел Иван твой супротив царя? Шел. Подымал руку? Подымал! Положена ему за такое дело кара? А как же не положена?! Да ведь ежели кажный почнет руку на царя подымать, — он коротко глянул на портрет Николая и мелко перекрестился, — что же мы тогда? А? Да ты мыслишь ли, о чем просишь? Да ведь ежели кто узнает да по начальству доложит? Что же? Выйдет, я бунтовщикам помощник? Меня ведь тоже по головке не погладят. Возьмут за это самое место! — Длинной худой рукой Степаныч подергал себя сзади за воротник. — Мне уж и так, кто поумнее, советуют на высочайшее имя о перемене фамилии хлопотать. У меня же у самого семья, Наталья! Пойми, милая!

Наташа молча встала и пошла к двери. Толкнув ее, вышла в сенцы и, не закрывая за собой ни одних дверей, пошла к калитке. Степаныч торопился за ней, хватал за рукава— она не слушала, не останавливалась.

— Да погоди же ты, дура чертова! — крикнул Степаныч вне себя. — Постой тут, сейчас вынесу!

Наташа остановилась, а Степаныч, мелко семеня, побежал в дом и вскоре вернулся, держа в руке две красненькие десятирублевки.

— Только смотри, Наталья, с тем даю, чтоб ни одной душе. Мне в чужом пиру похмелье тоже не больно требуется. Никому, поняла, даже детишкам… — Он протягивал деньги чуть подрагивающей рукой.

— Не скажу, — чуть слышно пообещала Наташа.

Лукерья жила на другом конце города, тоже в собственном доме, неподалеку от ярмарочной площади.

Здесь метель бушевала сильнее, намела сугробы по самые окошки. В десяти шагах ничего не разглядеть — только белые вихри, как столбы, крутясь, поднимались к небу. В невидимой за метелью церкви медленно и тягуче бил колокол — кого-то, видимо, хоронили.

Муж Лукерьи, подрядчик мостовых работ, известный всей Уфе, много лет покупал у городской управы и земства подряды на производство мостовых и дорожных работ. Наташа не раз видела, как каждое лето на улицах и дорогах работают мрачные испитые люди в серых тюремных куртках, в шапочках блином, — женщины жалели их и, проходя мимо, давали либо стражнику, либо старшему артели то буханку хлеба, то связку бубликов.

Скоро, может быть, и Ивана ждет такая доля.

Лукерья месила на кухне тесто, жарко пылали дрова в жерле большой русской печи; пять или шесть разномастных кошек лежали по лавкам, на подоконнике, на полу, застланном домоткаными половичками.

Двери оказались не заперты, и Наташа вошла не постучав. Увидев ее, Лукерья побледнела, принялась торопливо соскабливать с рук тесто.

— С Ванюшкой что? — спросила она шепотом, хотя в доме никого не было, никто не мог услышать. — Садись, садись, милая! Ну…

Наташа коротко рассказала о судьбе мужа, и женщины, обнявшись, поплакали.

— Он ведь, Ванюшка-то, из всей нашей семьи самый сердешный, самый ласковый, — говорила Лукерья, вытирая слезы. — Старший-то Иван да Ромашка — те чисто кремневые ребята были, а Ванюшка меньшенький ровно телок. И вот, скажи ты, в какую лихую беду впутался… Я уж и то слышала, Наташенька, что судят за пятый год лютым-люто, можно сказать, бесщадно. Не миновать и ему кандального срока, ежели не откупиться. Это ты верно удумала, чтобы хмырям этим тюремным в пасть кусок сунуть. Авось Ванюшке облегчат, срок поменьше определят.

Лукерья торопливо ушла в горницу и сейчас же вернулась с пачкой денег.

— Вот, Наташенька, тут у меня на шубенку отложено— собиралась бархатную сшить, чтобы по моде, чтобы все, как у людей… Да шаль оренбургскую хотелось… Тут с сотню должно быть… Я себе пару красненьких оставлю, пока и обойдусь. А это — бери… Ах, Ванька, Ванька, что же ты с собой сделал, бедолага?! В тюрьме-то, слышно, бьют? А?

— В Иркутском замке в третьем годе ребра поломали. И нынче, должно, бьют. Их дело такое, царева служба… — Наташа пересчитала деньги, сунула за пазуху. — Выйдет Ванюшка — все верну, Луша. Спасибо, милая… Побегу. Еще ребята из мастерских обещали собрать кто сколько… Может, и правда вызволим… А твой-то, сам, не заругает?

— Не. Его дело заработать, принести да мне отдать. А уж дальше я хозяйка… Ты, как узнается с Ванюшкой, пришли хоть кого из детишек, чтобы я знала…

Наташе этот день показался одним из самых длинных дней ее жизни. Она почему-то была уверена, что именно сегодня придет Залогин или кто другой из мастерских, — они-то ведь хорошо понимают, что тянуть дело нельзя.

И Залогин действительно пришел, но пришел поздно, когда по всей улице погас в окнах свет и только бессильно и тускло горели два фонаря на главной улице, возле дома губернатора.