Судьба открытия

Проводив гостя, он торопливо пошел в лабораторию, сел за микроскоп. Пока Завьялов рассказывал, пришло в голову: текут где-то события, люди совершают подвиги — вот, например, Лутугин, — и есть ли оправдание тому, кто отстранился от общественных дел и интересов, замкнулся в лабораторных стенах, как барсук в норе? «Ну, — возразил он мысленно, — а синтез — разве не величайшее служение народу?» И, сощурившись, поглядел в микроскоп. Увидел: есть две разновидности зерен — темно-зеленая и чуть посветлее. Надо сравнить их, проверить, испытать в отдельности. Надо торопиться.

Самым важным событием 1903 года Лисицын считал очередной труд Тимирязева — лекцию об усвоении углекислоты растениями. Лекция была прочитана по приглашению Британского королевского общества в Лондоне; Тимирязев издал ее брошюрой под названием «Космическая роль растения».

Трижды перечитав брошюру, Лисицын прошелся по комнате и задал себе вопрос: не послать ли Тимирязеву в Москву письмо о своей работе? Потом вспомнил: «…малому, но ревностному почитателю науки суждено вас опечалить…» Решил: писать никому не нужно. И с гордостью подумал, что теперь и без советчиков справится — на это у него хватит сил и способностей.

Вскоре после Нового года все заговорили о происшествиях в Порт-Артуре. У Лисицына это вызвало чувство недоумения. Однажды, бегло просмотрев свежую газету, он пожал плечами: зачем люди воюют?

— Что этим японцам надо? — спросил он у Егора Егорыча.

— Да, ваше благородие, — ответил старик, остановившись в дверях, — японский царь на Россию умыслил. Нешто это можно стерпеть? Силен, видать: корабли потопил в Портартурске. Мы на злодея…

— А! — сказал Лисицын. — Карлики! Ерунда! — И принялся, оставив газету, смешивать порошки в прозрачных стаканчиках — бюксах.

К началу японской войны его лаборатория выглядела уже не так, как прежде. Все здесь стало солидным, добротным. Главное, он не зависел теперь от погоды: солнце удалось заменить электричеством. На длинном лабораторном столе посреди комнаты протянулся целый ряд, с полдюжины, зеленых стеклянных приборов, окруженных усовершенствованными свечами Яблочкова. Жестяные экраны скользили на роликах, загораживая от глаз ослепительный свет. Во всей квартире теперь чувствовался жар дуговых ламп. Подходя к приборам, Лисицын надевал темные очки.

По вечерам, выключив в лаборатории ток, он подолгу глядел на меркнущие, остывающие угли ламп — угли переставали светиться, становилось темно — и думал, что половина труда, наверно, сделана. Вон там — он всматривался в еле видную громаду шкафа у стены — в банках с притертыми пробками лежат сухие зеленоватые комочки. Это листья растений после сложной и длительной обработки. Скорее, это побежденная природа: комочки в банках — уже не хлорофилл, а новое вещество, созданное годами упорного труда. Комочки эти могут служить в фильтрах гораздо лучше, чем простая кашица из живых листьев. Однако и с ними глюкоза еще не совсем быстро образуется, а обычный сахар и крахмал получаются медленно, когда вода с углекислым газом проходит через фильтр только по каплям. Какой-то пустяк, думал Лисицын, надо понять, постигнуть какой-то скрытый еще секрет, еще напрячь силы.

Время между тем шло. В далекой Маньчжурии сражались и умирали солдаты. В России вспыхивали стачки, восстания; беспокойно бились сердца. Жители Петербурга — кто утром, кто вечером — срывали листки календарей. А мир Лисицына был ограничен колбами и фильтрами — единственным, что сейчас ему казалось важным в жизни. И было у него свое, особое летоисчисление: его календарем был журнал записи опытов.

Когда в журнале появилась запись номер девять тысяч сто семнадцать — за окнами опять лежал снег, — наступил наконец день великого праздника: один прибор давал глюкозу, другой — сахар, третий — послушно вырабатывал крахмал. Сахара и крахмала получено сразу много. Того и другого — почти по ползолотника[1].

Улыбаясь, с торчащей во все стороны рыжей бородой, в расстегнутой шубе и сдвинутой на затылок шапке, Лисицын вышел на улицу. Казалось, тысячи людей радовались его успеху. Люди двигались толпами, несли хоругви, царские портреты. Воздух гудел от человеческих голосов.

— «Спа-си-и, господи, люди твоя…» — торжественно пели пешеходы.

«Крестный ход, — подумал Лисицын. — А если бы они еще знали о моих опытах!»

Он повернулся и, продолжая блаженно улыбаться, подхваченный людским потоком, пошел вместе со всеми.

По мостовой зацокали подковы лошадей. Прохожие расступились: крупной рысью проехал взвод конной полиции.

— Ничего, царь рассудит, — сказал рядом с Лисицыным человек в рваном полушубке, в валеных сапогах.

На широком проспекте стало тесно. И вдруг произошло непонятное: люди закричали и побежали назад. Со стороны Зимнего дворца раздался сухой треск выстрелов.

Лисицын тоже кинулся бежать. Споткнувшись, потерял шапку. Потом увидел красное пятно на снегу и рядом — неподвижную фигуру со струйкой сочащейся поперек лба крови.

Через минуту толпа сдавила Лисицына и втолкнула в какой-то двор.

— Что случилось? — испуганно спросил он гимназиста, прижавшегося к стене.