Судьба российских принцесс. От царевны Софьи до великой княжны Анастасии

Веселость и простота придали немало оживления нашей утренней прогулке. Обратный путь был поистине замечателен: лил потоками сильный теплый дождь, мы усадили великого князя в коляску под полость, прикрывавшую наши ноги. В коляске помещалось лишь три человека, и, несмотря на все наши старания, он промок до костей. Однако это не уменьшило нашей веселости, и мы долго еще с удовольствием вспоминали эту прогулку.

Госпожа Вильбад, приезжая иногда в город по своим делам, привозила мне масло. Я попросила ее привезти его также моему так называемому племяннику.

— Я не знаю, где он квартирует, — сказала она.

Я отвечала, что велю ее проводить, и один из моих слуг отвел ее во дворец. Когда она узнала истину, с ней едва не сделалось дурно от удивления и счастья. Великий князь вручил ей сто рублей и одежду для ее мужа. Помнится, что эта небольшая пенсия выдавалась ей потом в продолжение нескольких лет».

Но вскоре набегают тучи. Красота и невинность юной великой княгини не осталась незамеченной. На нее «положил глаз» молодой красавец, фаворит престарелой императрицы Платон Зубов.

«Удовольствиям не было конца, — пишет Варвара Голицына. — Императрица старалась сделать Царское Село как можно более приятным. Придумали бегать взапуски на лугу перед дворцом. Составилось два лагеря: Александра и Константина, различавшиеся с помощью розового и голубого флагов с серебряными, вышитыми на них инициалами. Как и полагалось, я принадлежала к лагерю Александра.

Императрица и лица, не игравшие, сидели на скамейке против аллеи, окаймлявшей луг. Прежде чем пуститься бежать, великая княгиня Елисавета вешала свою шляпу на флаг. Она едва касалась земли, до того была легка; воздух играл ее волосами. Она опережала всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее.

Эти игры нравились всем, и в них охотно принимали участие. Императрица, которая была олицетворенная доброта, заметила, что камергеры и камер-юнкеры, дежурившие при ней два раза в неделю, с сожалением расставались со своей службой. Она позволила им оставаться в Царском Селе сколько пожелают, и ни один из них не оставлял его в продолжение всего лета. Князь Платон Зубов принимал участие в играх. Грация и прелесть великой княгини Елисаветы производили на него сильное впечатление. Как-то вечером, во время игры, к нам подошел великий князь Александр, взял меня и великую княгиню за руки и сказал:

— Зубов влюблен в мою жену.

Эти слова, произнесенные в ее присутствии, очень огорчили меня. Я сказала, что для такой мысли не может быть никаких оснований, и прибавила, что, если Зубов способен на подобное сумасшествие, следовало бы его презирать и не обращать на то ни малейшего внимания. Но было слишком поздно: эти злосчастные слова уже задели сердце великой княгини. Она была сконфужена, а я чувствовала себя несчастной».

Зубов ведет себя безрассудно, напористо и даже нагло. Понадобилось личное вмешательство Екатерины, чтобы прекратить эту некрасивую историю, но, по всей видимости, Александр так и не смог выбросить ее из головы.

Он не знает, может ли доверять жене и может ли быть уверен в ее безопасности. А в то же время он понимает, что не может доверять никому из своего окружения. Отношения между Екатериной и Павлом Петровичем все ухудшаются. Екатерина грозится, что лишит Павла прав на престол и отдаст корону любимому внуку — Александру. Павел сомневался в преданности Александра, а двадцатилетний великий князь не знал, как ему вести себя, чтобы угодить обоим. Он дал согласие Екатерине, одновременно дал присягу Павлу, что признает его императором, и, кажется, собирался сбежать в Америку, если ситуация станет совсем невыносимой. Он надевал в Гатчине и Павловске военный мундир, но снимал его, приезжая в Царское Село. Такое двойное лицемерие невыносимо тяжело для юноши, которому с детства внушали, что правда — величайшая добродетель.

Две коротких жизни: принцессы Мария и Елизавета Наступил 1796 год, и на троне оказался Павел.

«Как тяжело начинается новый порядок жизни! — писала Елизавета Алексеевна матери. — Вы не можете себе представить, какая сделалась ужасная пустота, до какой степени все, кроме «Их Величеств», поддались унынию и горести. Меня оскорбляло то, что Государь почти не выражал скорби по кончине матери…».