Судный год

Дворники полукруг за полукругом смахивают мое лицо на край ветрового стекла. Но оно упрямо возвращается на свое место. Неподвижный ущербный месяц теперь совсем близко. Словно прищуренный глаз, вмороженный слева в стекло, неотрывно следит за мной. Снег вокруг приобретает таинственный звездно-голубоватый оттенок и начинает тускло светиться.

Понемногу в плывущих рядом едва заметных очертаниях сугробов проступает знакомая умиротворяющая мелодия, никак не связанная с Россией. Что-то услышанное пару лет назад по телевизору. Вторая, американская память сильно отличается от первой, советской. Сглаживает углы, незаметно делает более покладистым. Но последнее время появляются провалы, черные дыры. И сквозь них уходят бесследно неприятные воспоминания. Наверное, нужно для выживания…

Все. Больше думать об Ароне я не собираюсь. Прошлое кончилось. И заботы теперь совсем другие.

19. Белые похороны

(Челси, Массачусетс, 15 декабря 1990 года)

Сегодня, через год после того, как он ушел, в глухой стене, которая росла между мной и моим сыном все это время, появилась трещина, и сквозь нее снова виден кусок православного кладбища, маленького русского некрополя в Челси, недалеко от Бостона…

Первый отец приехать не смог… Или не захотел… Написал тогда, что новая жена должна рожать и оставить ее не может… Его дело. Не хочу быть судьей брату своему. Насмотрелся на судей…

Для меня этот день остался тоненьким горящим ручьем в черно-белой бостонской зиме, ручьем из зажженных свечей, сливавшихся в одно длинное стелющееся пламя. Пламя, которое не освещало и не согревало.

Выходили без шапок, растерянные, потные из темной часовенки, выдыхая клубы пара в тусклый свет, поднимавшийся сквозь утыканную черными крестами ледяную коросту снега. Выходили и один за одним погружались в огненный ручей. Провожавших было немного, всего человек десять. Несколько прихожанок из русской церкви отца Константина в Розлингдейл и трое моих друзей. Почти никого в Бостоне Андрюша не знал. Обжигающий холод пролезал сквозь шарф под воротник, стекал вдоль шеи, вниз по спине. Проникал куда-то глубоко в душу.

Идти было трудно, земля скользила, выгибалась под ногами. Прозрачный колокольный звон раскачивался над ней в расщелинах словно заросшего льдом неба. Оно было таким низким, что провожавшие невольно горбились. И надрывные завывания ветра казались поминальными песнопениями на незнакомом языке.

Пламя било из узкого прямоугольника двери под куполом церкви, стекало по усыпанным серою крупною солью ступенькам. Прожигая белизну, змеилось между уходящими вдаль чугунными оградами, изъеденными язвами ржавчины, между иероглифами хрустальных сучьев, между позолоченными русскими словами на плоских, облицованных инеем камнях со стершимися овальными фотографиями, где каждый проходивший мимо узнавал себя. Зрачки примерзали к металлическим пластинкам с именами и двумя датами, соединенными чертой, отрывать было очень больно.

Тропинка упиралась в иной, страшный прямоугольник, обведенный жирною рамою из желтых комьев. Четверо бородатых гробокопателей в огромных рукавицах со стеклянными лысинами и распухшими, подернутыми гусиной кожей мордами стояли по углам, опираясь на воткнутые заступы.

Бледно-красный граненый ящик – узкий кусок спрессованной, окаменевшей крови – скользил над ручьем. У тех, что шли впереди, пылали отмороженные щеки. Ледяной воздух застревал в горле. Цепляющиеся между собой тени опускались на дно горящего ручья, и белое дыхание – видимая часть их душ, видимая часть молитв, которые они шептали про себя, – висело между ними.

Мы шагали, угрюмо вытянув перед собою закапанные воском рукавицы, где бились не касавшиеся друг друга кусочки огня. Молчание было как ледяная короста, застилавшая землю вокруг. И глухо завывающий ветер сметал с нее снег.

Горящий ручей, мощный голос отца Константина – и внутри двумя разбухшими щепками я, Ответчик, и моя еще жена, Аня, – стекал к широко распахнутой двери, обозначенной желтыми комьями со сверкающими слюдяными прожилками. Двери, ведущей на другую сторону. Ее сейчас охраняли четверо снулых стражников с рыбьими глазами, непринужденно опираясь на воткнутые в твердую почву блестящие заступы.

Медленно – минута, наверное, полчаса заняла – погружался в нее на ремнях граненый гроб. Отец Константин посыпа́л сверху широкими крестообразными движениями тяжелые пригоршни желтой земли. Замерзшие кристаллические комья с глухим стуком падали на крышку узкого ящика, где лежал Андрюша. Будто облитая йодом почва всасывала его. Росла, поднималась, заполняла собой горизонтальную дверь. Через которую он уходил. Сквозь землю в небо.

Стук комьев становился все более тихим, все более близким. Ремни ползли вверх, бородатые деловито наматывали их на локти. А мы продолжали кидать в ненасытную яму. От нее уже завтра не останется следа. Только промерзший снег.