Судный год

Сразу за аплодисментами снизу врывается звонок. Я вздрагиваю и верчу головой по сторонам, пытаясь понять, откуда идет звук. И вспоминаю, что еще месяц назад поставил себе в «Субару» телефон. С трудом поднимаю тяжелую трубку. В этот момент моя ослепшая от набегающих хлопьев машина уже летит по встречной полосе. Несколько секунд моя жизнь висит, раскачиваясь на волоске передо мной. Торопливо ударяю по тормозам, испуганное «Субару», вихляя задом, съезжает юзом на обочину. Из-под заднего колеса вылетает жирный ком грязи. Я дергаю ручник и застываю. Еще немного – и от меня так же, как и от Советского Союза, ничего бы не осталось.

– Не смейте причинять ей боль! – перекрывая глухой стук моего сердца, врывается знакомый стремительный альт. – Она и так… Слышите? Слышите?!. Два раза пыталась… Если с ней что-нибудь случится…

Я внимательно смотрю на трубку и молча кладу ее на место. Включаю верхний свет, и мое «Субару» становится уютной палаткой, примостившейся у края дороги посреди снежной равнины Массачусетса. На сотни километров ни одного человека, которого я знаю.

Вглядываюсь в темноту, и снова всплывает обведенное темнотой приглаженное пасторское лицо в резной деревянной рамке. Теперь оно делается гораздо моложе. Исчезают тяжелые очки, гусиные лапки расслабленных морщин вокруг пухлых губ. Длинные соломенные пряди свисают на покатый лоб… Под фотографией на стене (рамка тогда была не резная, а тоненькая, черная, официальная) в ОВИРе на улице Желябова крупными буквами копия статьи из «Ленинградской правды» за 23 сентября 1984 года. «…Готов искупить свою вину перед Родиной… распространял слухи, порочащие советский государственный строй… предостеречь от страшной ошибки других несчастных евреев, которые ничего не знают об Израиле…»

Ответчик отмечает про себя, что с годами он становится все более дальнозорким, когда взгляд сфокусирован и обращен назад в прошлое, но все более близоруким, если пытается разглядеть что-либо в своем будущем. Да и того, что сейчас совсем рядом, часто не видит… (Знать бы загодя, кого сторониться, а кому была улыбка – причастьем…)

Я прищуриваюсь и всматриваюсь повнимательнее в свои воспоминания. Детали, как видно, перепутались. Или это я сам немного их перепутал, чтобы получше выглядеть в собственных глазах?

Вспятившая явь возникает перед мысленным взором, накатывает тяжелыми мутными волнами. Захлестывает с головой. Становится трудно дышать. Появляется звон в ушах, и давит виски.

Мимо проплывают чьи-то знакомые лица. Я снова в подводном мире своей предыдущей жизни. В центре его майор Пескова, белобрысая инспекторша ленинградского ОВИРа. В штатском. За непреодолимым государственным столом, отполированным тысячами елозивших вспотевших пальцев. Прямая, будто к спине сзади под белой блузкой прикреплена доска. Гвардейская выправка. Муштруют там хорошо. На всю жизнь. Под чугунной статуей Ленина. Сразу после Судного дня. Прекрасно запомнил: первый раз в жизни пошел тогда в синагогу – седьмого октября 1984 года. Незнакомые ивритские буквы высоко над свитком Торы. Сидевший рядом бородатый парень в черной шляпе, заметив мой вопрошающий взгляд, перевел:

– Знай перед кем стоишь! – и тут же торопливо ответил: – Хинейни Адонай – «Вот я, Господи».

Тогда впервые в жизни голос предков во мне заговорил. Правда, ненадолго и невнятно. Но, может, это начало. И здесь, в Америке, снова услышу?

Тяжелая дверь с треском захлопывается за спиной, и Клауст медленно вползает ко мне в душу. Майорша долго вертит повестку, поднимает рыхлое лицо. Граница между лицом и мутным овировским воздухом угадывается с трудом. Вздохнула, уставилась молча на стоящего перед ней Ответчика, словно ждет, чтобы сработала генетическая память и он в чем-то преступном тут же сознался. Наконец кивнула, с сожалением признавая, что такие люди, как я, все еще существуют в нашей замечательной стране.

– Проходите. Садитесь. – Умело и равнодушно обыскивает начальственными глазами притихшего посетителя. Закончив со шмоном, задумчиво вытягивает беспощадно красные губы, рисует пальцем на столе невидимые овалы. Аккуратно положенная в самый центр пустого черного стола бледно-серая повестка, наверное, должна подчеркивать неотвратимость объявляемого решения. – Согласно существующих инструкций (похоже, русскому языку на ее курсах уделяли внимания меньше, чем строевой подготовке) ваш отъезд на постоянное место жительства в государство Израи́ль в настоящее время нецелесообразен. – Сколько ни готовился к этой фразе, все равно застает врасплох! – Сможете подать на пересмотр не раньше чем через пять лет. – Начальственные овалы на столе, предоставленные самим себе, сжимаются в точки, напоминающие наконечники ощетинившихся иголок. – Пока должны сидеть совершенно тихо и выполнять все советские законы. А не то окажетесь там, где уже сидят ваши дружки.