Судный год

Глаза майорши расширяются. Струящиеся электричеством нейлоновые колготки угрожающе потрескивают. Белый кулачок тяжело опускается на черный канцелярский стол. (Странно, что этот пухлый кулачок со сверкающим кастетом из драгоценностей не затерялся в памяти. Видно, много раз потом чувствовал его у себя на скуле…) Обострившийся мысленный взгляд замечает, как плавно подпрыгивает под шелковой блузкой начальственный бюст и вместе с ним завитые волосы над узеньким злым лбом.

– На Родину проситься будете… Н-на свою Р-родинну, гражданинн Маркман-н!.. – металл у нее в голосе начинает угрожающе лязгать, как железный засов за спиной. – Он здесь тоже голодовки объявлял, боролся за выезд. С иностранцами встречался. Непонятно еще, какую информацию им сообщал. Органы проморгали.

Я пытаюсь представить себе эти огромные моргающие органы. В центре темного, плохо загрунтованного полотна. Картина получается жутковатой. Надо будет попробовать набросать эскиз, чтобы не забыть. И на фоне этих органов обнаженную пифию-майоршу за полированным столом. С телом, густо обросшим шерстью, и белыми клыками, торчащими из разинутой пасти со свисающей слюной. Воспоминание о таможеннике Руссо.

– А сейчас, вот, ваш друг на все готов. Лишь бы назад впустили. Это же ужас, что с ним там сделали.

И действительно, Арон Штипельман тогда на все был готов. В тот раз не лгала. Год жил он со своей семьей в Вене на деньги от советского посольства, писал холуйские статьи в советские газеты. О страшной жизни в сионистском государстве. Лишь бы разрешили въехать. Посольство обещало помочь. Они там были крупными мастерами по части обещаний. Только что на крови не клялись… А после, когда выжали как лимон, выбросили на помойку и платить перестали. С такими не церемонились.

– Подумайте, гражданин Маркман. Или вы предпочитаете, чтобы называла вас «господин Маркманъ»? – К звенящему от презрения и ненависти «н

» в конце моей фамилии она еще умудряется голосом добавить «ъ», подчеркивая всю твердость, неизменяемость решения о нецелесообразности моего отъезда из СССР. – С вами то же самое будет. Даже хуже. Еще не поздно. – Я подумал. Подумал еще лет пять назад. Ни о чем другом так мучительно не думал. Но не объяснять же ей… – Вы должны знать: ваши действия подпадают под статью 190 УК РСФСР. Вот ознакомьтесь.

…в устной форме заведомо ложных измышлений… распространение произведений того же содержания… – страшные казенные слова стоят ровными рядами, с угрозой свесив набок свои падежи, – наказывается лишением свободы на срок…

– Подпишитесь, что были предупреждены, здесь внизу.

– Ничего подписывать я не буду!

– Ну что ж, господин Маркманъ, мы с вами еще встретимся в другом месте. Идите, – будто чаевые в лицо швырнула.

Ответчик чувствует, что этот разговор может выйти ему боком, невнятно прощается и осторожно, бочком выходит из кабинета. Выходит из своей вспятившей яви. Поток сознания сразу мелеет, становится совсем слабым. Превращается в темную прямоугольную заводь – кабинет инспектора ленинградского ОВИРа, – на дне которой по-прежнему сидит за полированным столом неподвижная и прямая, как доска, пифия-майорша. Огромная кукла, олицетворяющая государство. Воспоминания о ней начинают расплываться. В другом месте мы с ней не встретились.

И снова острый серп ущербной луны гонится в черном небе за беззащитными облаками. Теперь уже над балконом гостиницы в Саранске. Столице страны советских лагерей. За пару месяцев до того разговора с майоршей. Был разгар лета, внизу среди тяжелой влажной листвы под свистки милиционеров грохотала старинным аргентинским танго залитая желтым светом танцплощадка. За нею мерцали в лунном свете железные лапы башни высоковольтных передач. Невидимые эскадрильи комаров кружились над головой. И на очень много километров вокруг танцплощадки во все стороны чужая языческая земля с уходящим во тьму глухим мордовским лесом и запрятанными в его глубине лагерями. На соседнем балконе привычно всхлипывала и сморкалась мама Левы Вильнера. Я сопровождал ее в Потьму на первое свидание с сыном. В ту ночь звезды над столицей Мордовии казались застывшими капельками слез. Сотни невидимых глаз плакали в небе вместе с ней о сыне… Дальше ей предстояло ехать одной. Я буду дожидаться в Саранске. Возле танцплощадки… А за года полтора до этого Арон собирал у всех, кто мог, деньги на адвоката для Левы. Так вот все плотно переплелось…

После Саранска сплошная темнота. И, как видно, там, в темноте, срабатывает инстинкт самосохранения. Делаю глубокий вдох и судорожно пытаюсь вынырнуть из волны нахлынувших воспоминаний. Острота ощущения сменяется безразличной тупостью. Мысль делает скачок длиной в шесть лет, и я снова благополучно оказываюсь внутри своего «Субару», которое мчится сейчас по засыпанной снегом земле Массачусетса.