Сухово-Кобылин. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

Он ехал на вечер в приподнятом настроении, был слегка возбужден: только что закончился спектакль, и снова вызывали автора, и в зале еще стоял несмолкаемый грохот аплодисментов, когда он садился в карету. Он готов был услышать в салоне всё что угодно — критику, возгласы похвалы, поздравления, профессиональные мнения и суждения, скептические замечания и даже наставления — «хоть черта в ступе, теперь всё равно!». Веселый и бодрый с мороза, он вошел, приветливо улыбаясь всем, в гостиную, густо уставленную вазонами, увешанную картинами и бархатными портьерами. Через минуту глаза его были наполнены ядом и злобно прищурены… Холодные лица, сухие небрежные кивки, демонстративно повернутые к нему затылки и спины — его усиленно не замечали. Так было задумано. Его пригласили только затем, чтобы… оскорбить надменным молчанием. Александр Васильевич тогда еще был слишком неискушен в литературной закулисной жизни и не знал этой особой формы «чествования» собратьев — тех, которые нежданно-негаданно, выскочив ниоткуда, вдруг возносятся над тягучей салонной скукой на крыльях удачи. Он был удивлен и растерян:

«Литературный кружок ведет себя странно. Тут было не менее двенадцати литераторов и ученых. И ни один ни слова о моей пиэссе. Странно. И это в то время, когда в Москве дерутся у кассы и записываются за два и за три представления вперед… Я так стал уединен, что у меня до такой степени нет ни друзей, ни партизанов (то есть приверженцев, сторонников. — В. О.), что не только не нашлось и человека, который захотел бы заявить громадный успех пиэссы, но даже никто не пожал мне радушно руки. Я стою один-один».

Это чувство одиночества в литературе переродилось позднее в чувство ненависти к «литературному цеху».

Цех отвернулся от него.

Но зато… «В гимнастике приняли отлично — кричали ура».

Старые товарищи — повесы и донжуаны, фехтовальщики, кутилы и игроки — качали его на руках, стреляли в его честь шампанским и хвалили напропалую: «Друцкой — выразился наконец, как я хотел: “Всё прекрасно — характеры, форма”. Чайковский — что такого разговорного языка еще у нас на сцене не было. Что публика в восхищении, что есть люди, которые обещались видеть пиэссу всякий раз, как будут ее играть; что это явление необыкновенное в нашей литературе, какого уже 15 лет не было со времен “Ревизора”».

Противоречия были разительные.

Но не было в его жизни дня более странного и противоречивого, чем день седьмого представления пьесы — 11 декабря 1855 года. Бесчестье и слава. Оба лика его судьбы явились ему разом. И он ужаснулся, когда и в том и в другом узнал своего незрячего поводыря…

Он был еще в постели, в плену летучих видений утреннего сна, и только слуги, под присмотром камердинера готовившие столовую к завтраку, нарушали дремотную тишину осторожным звоном тарелок, когда по широким чугунным ступеням парадного крыльца всходила замедленным шагом стройная процессия. Впереди, в длинном черном пальто поверх рясы, высоко подняв голову и держа перед собой запечатанный сургучом конверт, выступал пожилой, но довольно бодрый на вид священник с красным тугим лицом в сиреневых прожилках, обрамленным небольшой округлой бородой; за ним следовало несколько чиновников в пестрых шубах и с толстыми папками под мышками; затем — полицейские чины разного достоинства, но все с одинаково поднятыми воротниками; замыкал процессию квартальный поручик с двумя жандармами при саблях.

— Барин! Александр Васильевич! — испуганно шептал камердинер, мягко, но настойчиво толкая его в плечо. — Вставайте… за вами пришли… священник, полиция!

— Что?.. А?.. Куда? В тюрьму?!.

— Не знаю, батюшка! Помилуйте дурака… Они все там, в гостиной, требуют вас!

Через полчаса, наскоро умытый и одетый камердинером, он резким движением распахнул двустворчатую дверь и быстрыми шагами вышел в гостиную. Вся делегация поднялась со стульев и кресел. Александр Васильевич окинул всех беглым взглядом — узнал старика в рясе, который уже надел сверкающие круглые очки и осторожно распечатывал конверт. Это был отец Иоанн, в миру Георгий Соколов, священник Московской епархии, участвовавший в работе следственных комиссий по делам дворян и исполнявший особые предписания Сената и надворного суда. Александр Васильевич на полушаге остановился посреди гостиной и заложил за спину левую руку, как будто изготовился фехтовать.

— Чему обязан, господа? — сухо проговорил он.

— Господин э… отставной титулярный советник… извольте выслушать определение Правительствующего сената от одиннадцатого ноября сего года по делу об убийстве э… купчихи Луизы Симон-Деманш, а также постановление по этому делу духовного начальства Московской епархии.

Чиновник отошел назад и, смиренно склонив голову, произнес:

— Читайте, батюшка.

Соколов начал читать, и по мере того как слова — слитно, без единой паузы — струились в его бороду, лицо Александра Васильевича мрачнело и бледнело. Его глаза неподвижно глядели мимо священника; под скулами вздрагивали желваки.