Суперклей для разбитого сердца

– И нашего Зайкина с собой унес? – съязвил Барабанов. – Ты это представляешь?

Унести слоноподобного Зайкина мог разве что настоящий слон. Слоны на вольном выпасе в окрестностях дачного поселка Бурково до сих пор не встречались.

– Тогда, значит, один из спортсменов встал и убежал, а Зайкин бросился его догонять! – выдал новую версию неутомимый Веткин.

– Ты можешь себе представить бегущего Зайкина? – выгнув бровь, снова спросил Барабанов.

Веткин кивнул, но очень неуверенно. Он присутствовал при том, как сержант Зайкин сдавал очередной зачет по бегу, и помнил выражение лица инструктора, который следил за секундомером. Инструктор громко сетовал на то, что секундомер в специальном расчете на бегущего Зайкина не оснащен часовой стрелкой. Сержант Зайкин перемещался по тартановой дорожке основательно и неторопливо, в характерной манере вымершего динозавра диплодока. Бегущим Зайкина представить можно было, но догоняющим кого-то – никак нет.

– Кстати, лежачих кто-то переодел, они уже не в форме! – заметил наблюдательный Денис. – Интересно, зачем?

– Может, их переодели в чистое, потому что они обделались? – предположил азартный выдумщик Веткин.

Капитан Барабанов сумел удержаться от естественного в данной ситуации вопроса, может ли кто-то представить себе Петю Зайкина переодевающим в чистое кого-нибудь обделавшегося. На роль сестры милосердия сержант определенно не тянул. Поэтому Барабанов в связи со вскользь затронутой темой медицинской помощи спросил другое:

– А где же «Скорая»?

– Я вызывал! – оправдываясь, ответил Веткин.

– Вызови еще раз, – велел капитан. – Да порычи на них, чтобы поторапливались! Тащатся, как эти…

– Как Зайкины! – услужливо подсказал Веткин, не в силах выйти из сложившейся системы образов.

– Третья бригада, где вы? – сквозь хрипы и стоны радиоэфира спросил раздерганный женский голос.

– Едем из Буркова, – ответил одетый в костюм цвета горчичного салата водитель-санитар.

– Трубкин, ты мне лапшу на уши не вешай! Из Буркова они едут! – стервозно завопила диспетчерша. – Только что менты звонили, ждут не дождутся вас в поселке! Опять закатились пиццу лопать? А ну, живо гоните в Бурково! Зеленая, один!

Рация затрещала, словно выматерилась. Водитель и врач переглянулись, а потом, не сговариваясь, обернулись назад. В подвесных люльках кареты лежали два спящих пациента, еще парочка тряслась в креслах, пятый номер вольготно раскинулся на полу.

– Может, мы проглядели кого? – почесал в затылке Василич. – Там темновато было…

– Так мне что, разворачиваться? – спросил Трубкин. И, не дожидаясь ответа, повернул машину обратно в Бурково.

Ворочаясь в стеганом спальнике цвета молодой древесной лягушки, Ваня Горин со стороны напоминал огромную гусеницу, бьющуюся в конвульсиях неизвестной этиологии. Впрочем, полюбоваться Ваниным дебютом в роли насекомого было некому. Многочисленные участники нескольких актов динамичного спектакля, происходящего на даче и прилегающих к ней территориях, отчего-то не задерживались на сцене подолгу. В связи с этим залежавшийся в орешнике Ваня чувствовал себя каким-то невостребованным неликвидом, вроде просроченных консервов «Завтрак туриста». Ване было обидно, по его лицу катились злые слезы. Они смешивались с каплями пота, физиономия Горина сырела, к мокрому лицу противно липла ткань спальника. Все это было гадко и очень, очень несправедливо.

Тяжелее всего активному Ване давалось вынужденное безделье. Когда он очнулся от глубокого сна, вызванного примененным к нему хитрым спецназовским приемом щадящей нейтрализации, все его органы чувств исправно функционировали, но более или менее пригодились Ване только уши. Перед глазами у него было вентиляционное окошко спальника, затянутое частой сеточкой от комаров, сквозь которую смутно виднелась низкая кровля из листвы – и только. Подать голос Горин не мог, потому что рот его был плотно залеплен полоской скотча. Тем же скотчем были связаны его руки за спиной. Таким образом, турист со стажем оказался в унизительном плену спального мешка, длинного и узкого, как чехол целомудренного тюфячка монахини. Вокруг Горина, невидимые и неопознаваемые, бегали, топали, разговаривали и загадочно возились другие персонажи, шуршали шины и гудели клаксоны автомобилей, калитка стучала, как станковый пулемет, а любитель экстрима Ваня Горин загибался, как забытая на блюде несвежая сосиска, и примерно так же был интересен окружающим!

– Му-му, мумуму! – промычал несгибаемый Горин, что в приблизительном переводе с тухлососисочного на разговорный русский означало: «Нет уж, фигушки!»

Ваня не желал пассивно лежать на сцене действия, играя роль бессловесной бутафории!