Суровая путина

Возвращаясь в совет, он заглянул в черный провал зарешеченного окна кордегардии. В лицо пахнуло тяжелым запахом от вспотевших, сбившихся в тесной каморке людей. Кто-то болезненно и жалобно стонал, ворочаясь на полу.

К ржавым прутьям решетки приникло бледное лицо Семенцова. Аниська не узнал его: так оно изменилось и не было похожим на всегда насмешливое лицо прасольского посредника.

— Кто это? За ради Христа — воды! — прохрипел из окна знакомый голос.

И в тот же миг вся камера зашевелилась, застонала, всхлипывая и кашляя:

— Пить… ни-и-ить!

Аниська бросился к Ерофею Петухову, охранявшему заложников. Тот ухмыльнулся жестоко, равнодушно.

Не раздумывая, Аниська живо сбегал в хату, принес полное ведро степлившейся воды.

Трясущиеся руки жадно потянулись через решетку, Аниська просунул ведро в дверь и услышал, как набросились на воду избитые, измученные жаждой люди, как, задыхаясь, пили ее поспешными лошадиными глотками.

— Это ты, Анисим? Сволочуга ты… Изверг… Креста на тебе нету, — услышал Аниська задыхающийся голос Семенцова. — Долго ты еще будешь меня мучить?

Аниська опять подумал о том, как Семенцов обманул отца, и, сделав над собой усилие, отошел от окна.

— Анисим! Подойди сюда, за ради Христа! — позвал Семенцов. — Ты хоть жинке передай, где я… Нехай хоть харчей пришлет.

Аниська стиснул зубы, твердо шагнул вперед, но вдруг остановился, сказал:

— Ладно… Передам… — и пошел быстро, стараясь звуком своих шагов заглушить несущуюся вслед ругань, испытывая мстительное удовлетворение. Кордонники и Семенцов были в его власти. Он мог расплатиться с ними за все. Он вспомнил каторгу, и жестокость Ерофея Петухова, проявленная к этим людям, показалась ему оправданной.

Но вдруг тревога охватила его. Имел ли он право оберегать казаков от самосуда? Чего ждет он, какой платы за их жизни? Не лучше ли покончить с ними разом, как когда-то с вахмистром?

Тоскливое желание, подогреваемое суровыми воспоминаниями, обожгло его. Вся ненависть, скопившаяся за годы каторги, за последующие дни гонений со стороны хуторских властей, вся обида за нищету и смерть отца хлынула в его грудь, подняла в ней гневные силы, желание возмездия. И все, что проделал он за предыдущий день, чтобы избежать самосуда над охраной, показалось ему ненужным.

Сомнения опять охватили Аниську: еще не известно, какой ответ привезут Онуфренко и Чеборцов, какой выход посоветуют городские друзья!

Аниська остановился в нерешительности. Досада и раздражение поднимались в нем. Решение жестоко расправиться с обидчиками, возникшее в нем по возвращении с каторги, было кем-то хитро ослаблено.

«Вот пойти сейчас и только моргнуть — и от пихрецов до утра не останется мокрого места…» — подумал он.

Постояв в раздумье и прислушавшись к размеренному шуму волн, он решительно повернул в проулок, к кордегардии, но тут же остановился.

Казалось, он прирос к земле, мучимый противоречиями. Спустя некоторое время, он уже стоял на высоком морском берегу и жадно вдыхал ночную свежесть моря. Он как бы хотел потушить в себе все жарче разгоравшееся пламя.

На промысле горел единственный слабый огонек. Аниська направился к нему.

Кто-то преградил ему дорогу. Это был высокий человек с длинным охотничьим ружьем.

— Це ты, Анисим Егорыч? — послышался незнакомый голос.

— Я… А это кто?

— Це я… Прийма… Хиба не спизнав?

— Ну как дела?

— Да вот поджидаемо с моря гостей… Миронова с казаками.

— Думаешь — будут?

— А як же… Я уже так думал, Анисим Егорыч, не выпустить ли нам казаков? Бо будет нам лишечко от есаула…

— Нет, дядя. Этого не разрешит совет. Да и дешево вы продадите свой ловецкий участок и побитых крутиев…

Прийма присел на корточки, поставил между ног ружье, не спеша стал свертывать цыгарку.

— Да воно так… А тильки… Шось страшне мы заварили… Накладут нам по шеям…

Аниська оставил мержановца сокрушенно вздыхающим. Идя мимо одной хаты, в которой слабо мигал огонек; он услышал протяжный вой и остановился. Он долго не мог понять, откуда доносился этот странный звук. Сначала показалось, что воет посаженная на цепь собака, потом, когда вой сменился жалобным воплем и причитаниями, — понял все.

Подкравшись к окну, он всмотрелся в замутненное стекло. На лавке, под самым окном, вытянувшись головой к иконам, лежал убитый на море молодой мержановец.

В изголовье его качалось желтое пламя свечки; крылатые тени сновали по лицу мертвеца, и от этого казалось оно живым и подвижным.

Над телом убитого склонилась молодая женщина. Она выла в одной рубашке, волосы ее разметались по узким плечам русой блестящей волной. Искаженное горем миловидное лицо было мокро от слез. Огрубелые в работе пальцы теребили волосы покойника.

— Мики-и-и-итушка-а-а! Дружочек мой ненаглядный… — причитала женщина, и крупные слезы бежали по загорелым щекам.

За спиной Аниськи печально вздыхало море; оно, казалось, пахло рыбой и кровью.

Толкаемый жалостью, недовольством на свою слабость, Аниська отшатнулся от окна, бегом кинулся к совету.

25

Занималась заря, пламенная и мглистая. Начинался день, суливший новые грозные события. Аниська решил забежать к Федору Прийме навестить Липу.