Суровые дни

Сенцов выслушал Прохора, не перебивая, как обычно любил делать. Потом наклонился и положил горячую руку ему на колено.

— Откудова у большевиков этакая болезненная подозрительность? И все-то какой-нибудь подвох! Или еще хуже — предательство! Са-бо-таж! — Сенцов рассмеялся. — Ох, модное словечко. А причина, Прохор, плохой работы крайне проста. Объясню фигурально. На лошадь можно накладывать много груза, на то она лошадь. Но настоящий хозяин знает: хоть лошадь тварь и бессловесная, но от непомерной тяжести свалится и больше не встанет. Так и рабочие.

Пылаев сбросил с колена сенцовскую руку.

— А как же на фронте? По твоей фигуральности, там тоже, как в наших цехах, волынку нора завести? Так, что ли?

Сенцов принужденно засмеялся:

— Какую волынку? Новый жупел!

— Христосиком прикидываешься?

— Говорить все можно. А доказательства имеются?

— Доказательства? — Прохор пошел к двери, но обернулся.

Сенцов продолжал сидеть рядом с пустым стулом все с той же гадкой улыбочкой.

— Ты говоришь: доказательства? Твое соглашательское нутро! — И с силой хлопнул дверью.

Дикопольский ужинал с Ольшвангом в кабаре, открытом в подвале оперного театра известным ресторатором, бежавшим на Урал из Петрограда. Дикопольский верил: пройдет несколько дней, и они вновь будут вместе сидеть за столиком, слушать нежный звон хрустальных бокалов и веселые выстрелы пробок из бутылок с шампанским. Но уже не здесь, в Екатеринбурге, а в Перми. И платить за ужин будет не Ольшванг, а он, Ди-ко-поль-ский!

— До скорой встречи, дорогой Альберт Ричардович!

— Счастливого пути!

Их лица стали серьезны, как и подобает при расставании, и они чокнулись.

На другой день Дикопольский отправился в опасный путь с проводником по кличке Верзила, явно уголовным типом, отрастившим длинные, до плеч волосы, которые делали его похожим на попа-расстригу. Сперва ехали поездом, потом на лошадях, и только на рассвете второго дня добрались до глухой малоприметной деревеньки, разбросавшей избы по склону горы у застывшей реки. Ночевали у бывшего лавочника, охотно давшего приют подозрительным путешественникам.

На заре двинулись пешком по крутому берегу. Перешли на другую сторону, стали пробираться густым лесом с расчетом к вечеру выйти на линию железной дороги и по ней — к полустанку, находящемуся за линией фронта. Линия фронта представлялась Дикопольскому, по батальным картинкам Самокиша в «Ниве», с колючей проволокой, окопами, черными столбами взрывов. Здесь, в лесу, — тишина, словно никакого фронта и не было, но Верзила все время настороженно прислушивался к каждому шороху. Бывал он в этих местах не раз и уверенно, по одному ему понятным приметам, вел Дикопольского, ради конспирации надевшего старый извозчичий полушубок и разношенные валенки. С непривычки Дикопольский задыхался, отставал, и тогда Верзила терпеливо ждал, пока он догонит.

Они шли, не встретив за всю дорогу ни единой живой души, не считая зайца, откуда ни возьмись ошалело выскочившего из-под ног. Верзила зло выругался:

— Плохая примета…

Дикопольский заволновался. Но вот Верзила остановился и закурил. Не так, как прежде, пряча папиросу в 82 рукав пальто, а с удовольствием, часто и глубоко затягиваясь, ловко пуская голубые колечки, медленно поднимающиеся вверх и тающие в морозном воздухе.

Дикопольский понял: опасность миновала. И сразу все стало каким-то иным, удивительно красивым, ласкающим глаз, словно его окружали не те же самые ели с похожими на вату снежными хлопьями на мохнатых лапах и кусты, больно царапавшие лицо, когда продираешься сквозь их колючие голые ветки. И даже отталкивающая физиономия Верзилы выглядела симпатичной. Верзила, всласть накурившись, отбросил окурок.

— Скоро придем.

Но едва они вышли на просеку, протянувшуюся к железной дороге, как с противоположной стороны показались вооруженные люди, среди них мальчик. Неожиданность встречи заставила и тех и других остановиться. Даже Дикопольский, мало сведущий в таких вещах, сразу определил: перед ними красные. Армия Гайды одета в новенькое английское обмундирование, а на этих бородачах старые, грязные полушубки.

Увидя двух людей в такой глуши, командир третьего батальона Камышловского полка Костиков, помня строгий наказ Лохвицкого ни в коем случае не открывать огня, крикнул:

— Стой! Кто такие?

Верзила, выхватив револьвер, выстрелил. Красные упали на снег и, не стреляя, поползли. Верзила воспользовался этим и побежал, петляя, обратно в лес. Дикопольский сделал то же самое, но, споткнувшись, пронзительно взвизгнул и повалился лицом в сугроб.

На допросе оправившийся от испуга Дикопольский клялся и божился, что пробирается в Пермь к жене и детям. Уехав по торговым делам в Иркутск и застряв на территории, захваченной белыми, он не виделся с семьей несколько месяцев. Дикопольский показывал бумажки, подтверждающие правильность его слов, и фотографию полной дамы с двумя миловидными девочками. Тревога за их судьбу толкнула его на такой сумасбродный поступок, и он легкомысленно доверился личности, даже имя которой ему неизвестно.