Суровые дни

Командиры окружили Лохвицкого. В такой момент подчиненные должны видеть, что начальник не растерялся. Нельзя искать, какой из вариантов лучше, ибо каждая минута колебания усиливает тревогу. Спокойно, будто катастрофа была заранее им предусмотрена, Лохвицкий приказал: пробиваться с боем через город к вокзалу! И, чтобы окончательно убедить тех, кто мог заколебаться перед лицом опасности, он воскликнул:

— Суворов учил: дрогнешь — побьют, пойдешь вперед — победишь!

Хотя Лохвицкий и Прохор Пылаев вместе были только несколько дней, но их внезапная симпатия быстро перешла в ту крепкую мужскую дружбу, когда за внешней сдержанностью в людях живет чувство, способное заставить каждого из них, не задумываясь, отдать жизнь за другого.

С первого их разговора само собой получилось так, что решающее слово по военным вопросам принадлежало Лохвицкому, а все, касающееся политики, было делом Прохора. Лохвицкий не стыдился признавать за большевиком Пылаевым право учителя. И все это делалось без всяких скидок и поблажек.

По дороге к городу Лохвицкий сконфуженно признался Прохору, что сказанную им фразу великий полководец никогда не произносил. Придумал он ее сам, для поднятия духа.

— Но сущность слов подлинно суворовская, — оправдывался Лохвицкий, нервно теребя одеревеневшую на морозе бороду.

— А сущность для нас самое главное, — успокоил его Прохор.

Выскочив из казармы, Кузьма Авдеевич хотел одного — быть вместе со своими. Ведь командир не знает, почему он задержался. Не знает, что произошло. Чего доброго, подумает: не сумел Кузьма Авдеевич найти Валюженича, не отдал записку. А может, усомнится, искал ли он начальника бригады, не струсил ли, схоронившись? Потому-то и произошла ошибка — свои по своим били.

Каждый удар пушки придавал мальчику новые силы, и Кузьма Авдеевич бежал, забыв про осторожность, не обращая внимания на пулеметную и ружейную стрельбу, на тонкий свист пуль, на кровь, стекавшую по лицу из рассеченного лба, бежал, чтобы поскорей все убедились: он не трус! Он вернулся!

Кузьме Авдеевичу никогда не бегалось так быстро и легко, как теперь. Шутка ли, пробежать столько улиц — и хоть бы что!

Но это только казалось. Ноги мальчика стали заплетаться, потом он не бежал, а только быстро шел, но вот и это стало не по силам. Он часто останавливался, дышал, как рыба, выброшенная на берег, тяжело и порывисто. Наконец, выйдя на Покровскую улицу, протянувшуюся от вокзала до спуска, где начиналась дорога в рабочий поселок, Кузьма Авдеевич прислонился к забору отдохнуть и тут же, потеряв сознание, медленно сполз вниз.

Когда отступающие камышловцы и рабочий полк проходили по этой улице, Костиков, шедший впереди колонны и наметанным взглядом сибиряка-охотника всматривавшийся, не притаилась ли где засада, заметил: у забора что-то чернеет. Подбежав ближе, он увидел лежащего ничком мальчика, запорошенного снегом. Костиков нагнулся и, узнав Кузьму Авдеевича, взял мальчика на руки.

Чем ближе центр города, тем сильнее стрельба. Лохвицкий надеялся: авось, удастся пройти до вокзала, не встретив неприятеля. Не удалось. Он отдал команду приготовиться к бою.

Вскоре, на пересечении Покровской и Кунгурской улиц, навстречу, с чердака углового дома, застучала пулеметная очередь.

Перекресток широких улиц, на одной из которых торчали деревья чахлого бульварчика, простреливался с трех сторон. Помощи ждать было неоткуда, и каждый боец понимал: попадись в руки белых — мучительная смерть.

Лохвицкий подполз к Пылаеву.

— Единственный шанс на спасение — пуститься на хитрость. Поднять бойцов в новую фронтальную атаку, а потом внезапно повернуть вправо, чтобы вырваться к берегу. Успех — в стремительности натиска!

Через связных предупредили всех — действовать по-суворовски: пуля — дура, штык — молодец! Не спускать глаз со знамен, неотступно следуя за ними.

Лохвицкий попросил Костикова быть особенно ловким: он поручает ему Кузьму Авдеевича.

— Мальчик должен остаться невредимым!

— Не извольте беспокоиться: себя не поберегу, а будет целехонек.

Когда все было подготовлено к решающему броску, Прохор и Лохвицкий крепким рукопожатием подбодрили друг друга. Оба знали: если хоть треть людей прорвется — счастье на их стороне.

Взяв знамена: одно — полковое, опаленное войной, продырявленное и порванное, другое — нарядное бархатное, с которым завод выходил на праздничные демонстрации, они, встав во весь рост, подняли их над собой и побежали, увлекая остальных.

Каждый бежал сквозь свинец, видя только два кумачовых полотнища — два пылающих факела, зовущих к борьбе и жизни.

Расчет Лохвицкого оправдался. Белые попались на удочку. Решив, что большевики пытаются повторить первый прорыв, они оттянули все силы к центру. И вдруг красные откатились назад и, неожиданно повернувшись, с удвоенной силой обрушили бешеный удар на левый фланг противника. Белые растерялись. Пока они догадались, что их обманули, прошли драгоценные минуты, решившие исход дерзкой операции.

Следуя за гордо реющими знаменами, отряд уже был на Кунгурской улице.