Суверенитет духа

К середине века спор затих, но когда критикам, искусствоведам, философам, экономистам, социологам, потребовалось зафиксировать и отразить эволюцию общества и духа, произошедшую в послевоенный период, а так же в духе того же Нового времени заново самообосновать себя. Возникла проблема позиционирования себя по отношению к модерну начала ХХ века. Так возник термин “постмодернизм” (постсовременность). 60-е и 70-е годы прошли в ожесточенных дискуссиях: модерн и постмодерн разбирались между собой. Квинтэссенцией этой полемики стал спор двух известнейших социологов: француза Ж. Ф. Лиотара и немца Ю. Хабермаса. Не без натяжки можно констатировать, что вся “мировая общественность” (имеются в виду, конечно, заинтересованные круги) разделились на приверженцев одного или другого. Отголоски этого спора на страницах специальных журналов слышны и сейчас. Тем более, что начался XXI век. Само время подталкивает к рефлексии на тему самоидентификации: кто мы? Где мы? Откуда мы? Куда идем?

Современность ― время в котором мы живем, представляет из себя со-временность. Это совокупность, синтез, смешение времен. “Время” здесь понимается не хронологически (как последовательность дат, часов, минут), не грамматически (как существующее в модусах прошлого, настоящего и будущего), а бытийно ― исторически т.е. как эпоха. Эпоха (по гречески ― εποχή) есть задержка, остановка. В данном случае речь ведется об остановке Духа. Всемирно-исторический процесс легко можно представить как череду эпох, череду периодов господства определенных мировоззрений и определяемых этими мировоззрениями отношений собственности, власти и проч.

Всякая эпоха начинается с определенной трактовки бытия, трактовки, которая является одновременно: А) бесспорной, Б) богатой и В) смутной.

Бесспорность проявляется в том, что трактовка не ставится под вопрос, а напротив выступает исходным пунктом дальнейших размышлений. Причем неважно, идут ли эти размышления как развитие трактовки или как полемика с ней ― они подчинены ее суровой данности.

Трактовка бытия является обязательно богатой, так, что даже противоречащее ей включено в нее. Ее богатство включает в себя весь спектр интерпретаций, каковой и разворачивается в ходе данной эпохи.

И наконец, трактовка бытия является смутной, таинственной, что требует интерпретаций, побуждает к ним, в то же время не сообщая ни рецептов, ни технологии для мысли и действия, что приводит к неосознаваемым отклонениям от этой трактовки, к исключениям, цель которых ― подтвердить правило.

Собственно, сама эпоха, задержка в том и состоит, что человечество экспериментирует с возможностями (мыслительными и действенными) данной трактовки бытия. Трактовка бытия дает технические возможности, открывает горизонт научного поиска, указывает цели и идеалы идеологам и моральным проповедникам. Распространяясь и популяризируясь, эти достижения техники, науки идеологи постепенно вовлекают в свою орбиту все большее количество людей и отношений.

Причем если сначала путь от фундаментальной трактовки бытия лежит через популяризаторство, то потом сама реальность, перестроенная в соответствие с новым порядком, начинает обучать других способом жизни в ней самой и пониманию того, что есть она, а кто есть те, кто в ней живет. Грек эпохи элинизма легко воспроизводил популярные версии мировоззрения Платона, Аристотеля и ранних греческих мыслителей и действовал в соответствие с ними, не потому что он прочел этих уважаемых авторов в оригинале. Он даже не читал популяризаторов и вообще был уверен, что сам “дошел” до всех представлений или же его научил “опыт” или “жизнь”. Так оно и было, ибо “жизнь” с которой он имел дело стала таковой в результате технических нововведений ученых, которые в свою очередь уже читали “отцов ― основателей”, в результате войн, которые вел, например, Александр Македонский, инспирированный непосредственно и Аристотелем и циниками.

В конце концов, интенсивная и экстенсивная проработка данной трактовки бытия заканчивается. Некто великий извлекает из громадного исторического опыта все возможные уроки и формулирует эту же трактовку бытия, но уже так, что она становится: и спорной, и бедной, и ясной.