Свадебный марш Мендельсона

Букашка, зудящая перебором крыльев своих у самого уха, червь, сверлящий землю у ног его. Крикливые галки, им нет покоя. Пес, пучеглазая корова и заяц. И куда бы он ни зашел, его появлению не удивятся. Не он, так кто-то похожий на него только что был здесь. Чем напоить — знают, чем накормить — знают. Неужели же нет другой жизни? Есть другие деревья, другие дома, другой снег, другие люди, запах другой. А жизнь одна. И степь, по которой он брел, и лес, и скрипучий вагон, и едкий дым костра, и даже холод — все едино: жизнь людей. И получался всему рассуждению итог странный: «Нет ничего лучше в жизни лошадиной, нежели жизнь человеческая».

Орфей чувствовал, как оттаивает тело, как вязнет оно в тепле. Он сделал несколько шагов вдоль глухой стены дома. Ветер подхватил клок сена, подтянул его под изгородь, где-то неприбранно забренчал подойник. Еще оставался кусок плетня, но он уже чувствовал, как колобродит ветер, ноздри стиснуло холодным воздухом, пыль — ее сносило с соломенных крыш — резанула глаза. Орфей оторопело попятился, ткнулся в ствол старого тополя. Тополь напряженно гудел, отчего и земля под ногами вздрагивала мелкими, частыми толчками, будто внизу были не корни, а угловатое распяленное тополиное сердце.

«Холодно», — невесело подумал Орфей.

Ветер действительно был северным и холодным. Глаза лошади заметно слезились.

* * *

Бежал Пантелеев не по годам прытко, удивительным образом махнув рукой на боль в левом боку, понимал, что эта его поспешность вызывает любопытство, и станичники, увидев в окно бегущего участкового, непременно повыскакивают из хат и, выспрашивая на ходу друг у друга, что случилось, кинутся за ним. И все же степенный, неторопливый Пантелеев радовался внезапному переполоху. Как, впрочем, радовался и своей правоте, тому, что воспротивился двумя днями ранее служебному усердию, перемог себя, не позвонил Гнедко. Было у него предчувствие, было: «Спешить незачем. Погода все карты спутала: и тем, кто украл, и тем, кому положено искать тех, кто украл». Легко и просто выстроилась убедительная версия (а думалось на бегу даже поспешнее, чем обычно, словно сам бег подхлестывал мысли, увлекая их вперед): «Мое предположение оказалось точным: виноват старый цыган. Районный прокурор зря противился аресту». Он так и доложит начальству. «Интуиция участкового — тоже довод».

И то, что он вышел на старого цыгана, и то, что припугнул его, — а в разумности своих действий Пантелеев не сомневался, — дало результат, решило дело.

Цыган испугался. Распорядиться конем они не успели (дождь помешал), вот он и отправил коня от греха подальше. Они в таких делах ловкачи отменные.

Потом был доклад начальству и ответная благодарность начальства. Дело закрыли. Говорят, районный прокурор проявил характер, воспротивился такому решению. Прокурор был молод, непродуманно ретив. Прокурору сделали внушение: «Пострадавшие на дальнейшем расследовании не настаивают. Нам настаивать сверхнеразумно».

Видимо, в жизни существует закон неотвратимости кары: кесарю — кесарево. Весной следующего года старый цыган умер: табор уже не кочевал, груз оседлости оказался роковым, нести на своих плечах этот груз цыган уже не смог. Еще не миновал траурный месяц, как на той же станции Ростов-Товарный был задержан Антон Берест. Взят он был с поличным, во время совершения кражи в скором поезде Москва — Адлер.

С Орфеем тоже все утряслось. Через день потерпевшие выехали на место происшествия для опознания коня.

Коня опознали. Местный ветеринар поставил диагноз: воспаление легких. По этой причине путешествие Орфея было прервано. Его лечили тут же, в колхозе имени Кирова. Поправлялся Орфей медленно, видимо, дело было не только в воспалении легких. Ночами он тяжело кашлял и покрывался липкой испариной. В помощь сопровождающему в колхоз приехал ветеринарный врач из Баку. Он подолгу осматривал лошадь, простукивал, прослушивал, осмотром оставался недоволен, печально качал головой и подолгу что-то записывал на желтых листках бумаги. Раз в неделю врач приезжал на районную почту и оттуда отсылал телеграмму в город Баку.

Оправился Орфей лишь к середине зимы. Ахметов, истомленный бездельем в Ростове, наконец приступил к тренировкам. Однако привычной резвости у Орфея не было. Тренер бодрился, успокаивал себя и лошадь: «Втянешься, разбегаешься». Не втянулся. Годы не те. Дыхание у лошади сбилось, стало коротким. Для верховой езды Орфей был больше непригоден.

Еще с полгода шла тяжба между ипподромами: не могли решить, на кого списать убытки.

Что же касается самого Орфея, то его продали местному зверосовхозу для использования на подсобных работах. В зверосовхозе «Звезда» появилась еще одна тягловая единица.

Начинать всегда нелегко, тем более когда время для начала миновало ой как давно. Местный конюх Орфея невзлюбил, считал его лошадью строптивой и капризной. И всякий раз, огревая Орфея стертыми до лоска ременными вожжами, испытывал тихую радость, что урезонил, приравнял холеного некогда мерина к беспородным трудягам.