Свадебный марш Мендельсона

— Лестницу лучше здесь.

Я соглашаюсь.

— Калитка не на месте. Тени мало, — поясняет папа. — Калитку сюда. Стену передвигаем. Зачем нам такой холл?

Я соглашаюсь.

— Тогда все, — заключает папа.

Я пожимаю плечами: наверное. Папа уходит на кухню. Сестра Лида смотрит, как я сворачиваю чертеж.

— Ты расстроился?

— Нет.

— Будешь переделывать?

— Нет.

— А как же?

— Никак. Это план другого дома.

Лида хохочет.

— Тише ты.

— Но ведь комнат будет шесть?

— Шесть.

— И этажей два?

— Два. И лестница и гостиная.

— Зачем же папа делал замечания?

— Возраст надо уважать. И потом, человеку приятно почувствовать, что он разбирается.

— Ты умница, дай я тебя поцелую.

Я игриво подставляю щеку и вдруг чувствую ее руки, они сжимают мое лицо, и поцелуй, долгий, сильный, останавливает мое дыхание. Все поплыло перед глазами.

«Какие сильные руки», — успеваю подумать и делаю шаг назад.

— Ты!.. Вы!.. — нескладно бормочу, чувствую привкус помады на губах. — Вы с ума сошли! — Рука машинально шарит по лицу, стереть этот привкус, выдохнуть его.

— Не помешала?!

Ада стоит в дверях. Щурится, всматривается в сестру Лиду. Все видит, больше, чем можно увидеть, видит: сбившуюся прическу, нарушенный рисунок губ и даже шарф, строгий и чопорный, сбившийся набок. Теперь моя очередь — она смотрит на меня. Не смотрит. Лишь брови разошлись, лоб обозначился, и сразу лицо стало независимым, холодным.

— Какая глупость! С чего ты взяла? — бормочу сбивчиво, не извиняюсь, не протестую, молчать не могу.

И сквозь оцепенение, как эхо в сознании, — голос сестры Лиды:

— Ты ничему и ни-ко-му помешать не можешь.

«Как зло, как несправедливо, — думаю я. — Она обнаглела. Ее надо поставить на место».

Мои мысли: они всегда агрессивны, решительны. Мои поступки: они вытекают из мыслей, но, увы, не повторяют их.

— Оставь нас, Кеша. — Сестра Лида ищет глазами сигареты.

— В самом деле, оставь, — соглашается Ада. — И не забудь платок. Ты уронил его, он может тебе пригодиться.

Теперь, не глядя, не поднимая головы, один шаг, второй, третий. Прикрыть за собой дверь, прикрыть старательно и на цыпочках, крадучись, вздрагивая от скрипа половиц, — к самому себе. Упасть в кресло, открыть окно, окунуть горячее лицо в прохладную темноту и дышать, дышать всей грудью, чувствовать, как легкие наполняют холод. Оцепенение мимолетно, секунды, не более того. Закрылась дверь, глаза беспокойно оглядывают комнату, высматривают каждый угол, вещи, книги — все в шкаф, с глаз долой. Поворот ключа, еще поворот. Теперь один, совсем один. И сразу же вопросы самому себе: случилось что? Велика ли степень вины?

Хочется пить. Стакан воды — полное отрезвление.

Ничего не случилось. Невинная шутка — не повод для подозрений. Я должен поговорить с папой. Папа мой союзник, я могу рассчитывать на папу.

Стакан воды плюс одна сигарета. Вдох — выдох, вдох — выдох. Сейчас папа работает, но обстоятельства вынуждают. Я не прошу, я призываю к здравомыслию, я требую, наконец. Мне должны верить, я не обязан оправдывать всякий поступок.

А если откажет? «Работы по горло, завяз со статьей. Давай после ужина. Нет, после ужина не с руки. Завтра. Завтра давай». А мы перехитрим. Все должно быть естественно.

— Партию в шахматы?

Папа отодвигает рукопись, оторопело смотрит на меня поверх очков. Повод для недоумения явный.

Во-первых, папа работает с шести до девяти. В этом доме традиции чтут. Во-вторых, папа недоверчиво хмурится. Папа не верит собственным глазам. Играть или не играть диктует сильнейший.

Шахматы — папина страсть, но я играю лучше.

— Сегодня день неожиданностей, — говорит папа. — Лида затеяла пироги, ты среди дня с шахматами. А что Ада? Сидит с посиневшими глазами. У нее, знаешь ли, слезы рядом. Вы что, опять поссорились?

Пожимаю плечами. Я рассчитывал наступать, а не защищаться. Папины вопросы не вписываются в либретто.

— Играть-то будем или как?

— Играть? — Вельветовая куртка внакидку. Папа поправляет ее. — Ты лучше скажи, с какой стати они с сестрой Лидой закрылись?

— Наверное, план дачи обсуждают.

— А чего его обсуждать? Все решено. Да и тихо как-то. — Папа обеспокоенно выглядывает в коридор. — Закрылись-то, закрылись зачем?!

Я уже расставил фигуры, сижу, убрав руки за спину. Левая или правая?

Папа потирает виски.

— И чего вам не живется? Значит, ничего не знаешь?

— Не знаю.

Папа зло смотрит на расставленные фигуры, губы в рыжеватом обрамлении волос кажутся особенно красными. Нет места рукам, они теребят бороду, трут лоб, крутят футляр от очков.

— Убери шахматы. Не до них. За Адкой лучше сходи. Постой, я сам.

Папа встает. Он еще надеется пройти по коридору, остановиться у закрытой комнаты и попытаться понять, услышать, что там происходит.

— На кухню пошли. Непьющим мужикам только на кухне тары-бары и разводить.