Свечка. Том 1

– Я с одним попом однажды в летнем поле выпивал. Отец Эдуард, как сейчас помню. А был тогда у них пост…

– Великий? – деловито поинтересовался Гнилов.

– Великий – не великий, врать не буду, – соврал Соловей.

Соловей врал всегда, врал везде, врал даже тогда, когда говорил правду, именно за это его, Воробьева, звали Соловьем. Впрочем, в этом он не особо отличался от остальных обиженных, вранье было их естественной формой общения с миром. На своей бедной шкуре обиженные знали: правда – вещь тяжелая, неудобоносимая, на первом же жизненном мостке можно с нею неведомо куда провалиться, да к тому же неинтересная она, а очень часто просто скучная. То ли дело – едешь на вранье и враньем погоняешь, не скучно и всегда куда-нибудь вынесет.

– Пить им в это время можно, хоть залейся, а закусывать только капусткой, – продолжал врать Соловей. – А у меня с собой краковская колбаса была, целая коляска, половинку я нарезал, а другую в сторонку отложил. – За подобную сочность деталей и ценилось соловьевское вранье. – Налил по стакану, а он, гад, не чокнулся даже – тяп, цап ту половинку и трескает! Я говорю: «Ты чего делаешь, поп, тебе же нельзя!» Знаете, что он мне ответил? «Что входит в человека – чисто, а что выходит – нечисто».

Так как всех сейчас больше занимал приближающийся со своей таинственной ношей Коля-Вася, на Соловья не смотрели и слушали вполуха, но последние слова заставили всех обратить на рассказчика озадаченный взор.

– Вон как вывернулся волчина позорный, – с уважением проговорил Жилбылсдох.

– Да сам он, что ли, это придумал? В Библии своей небось вычитал, – предположил Гнилов.

– А чего они сами придумать могут? Чуть чего – сразу в Библию лезут, – поддержал Гитлер.

– А если, допустим, фрукта оказалась грязная и ты ее нечистую сгрыз? – обратился ко всем с вопросом Прямокишкин, чем всех изрядно удивил, но не остановился, еще больше удивляя: – И тебя три дня несет, и на третий день там уже чистая водичка, это как?

Ответа на тот вопрос никто не знал, и все очень пожалели, что нет сейчас здесь того несуществующего попа.

Видимо почувствовав, что интерес к нему иссякает, Коля-Вася прибавил ходу и, оказавшись рядом, не стал больше томить коллективную обиженную душу. Как фокусник в цирке с победным видом вынимает из черной шляпы белого кролика и, держа его за уши, всем демонстрирует, так и он вытащил из-под полы телогрейки трехлитровую жестяную банку с голубой бумажной полосой, огибающей ее по центру, как нашу родную планету Земля неведомый жаркий экватор огибает. На бумажке было написано много разных слов, крупных и помельче, но никто не думал их читать, потому как знали, что все это ненужная болтовня по поводу одного единственного, самого лучшего, самого сладкого, самого прекрасного на свете слова: «СГУЩЕНКА».

Подбросив банку в воздух и легко поймав, Коля-Вася поставил ее стоймя на промороженную землю, плюнул в сторону скуренной самокруткой и от всей души предложил:

– Сосите, сучата!

Несколько безмолвных мгновений обиженные смотрели на сгущенку, как дети смотрят на циркового кролика, которого фокусник передает стоящей рядом красивой женщине в длинном блестящем платье, чтобы та унесла его за сцену. Хотя, пожалуй, данное сравнение не совсем точное: обиженные знали – их кролика никто никуда не унесет, он будет сейчас изжарен и съеден, а если бы вдобавок к нему была здесь та красивая, в длинном блестящем платье женщина, с ней сделали бы то, что любой мужик сделает с женщиной, нажравшись от пуза жирной крольчатины. Но нет, это сравнение еще более неточно, потому как кролик, даже самый жирный, и женщина, даже самая красивая, в самом длинном и самом блестящем платье, не стоят одной такой банки сгущенки.

И сразу забылись обиды и горести сегодняшнего дня, и забурлило живое творчество масс: кто-то вытащил из-под подкладки ржавый гвоздь, кто-то приволок неподъемную кувалду и в несколько ударов, связанных с риском для жизни стоящих рядом, в банке были пробиты два корявых отверстия.

А Коля-Вася сел на корточки, вынул из кармана газетный прямоугольничек и кисет с самосадом, присланным родней из родной деревни, скрутил козью ногу и, с удовольствием глядя на затеянную им кутерьму, закурил.

Случилась небольшая заминка, когда встал вопрос, как делить. Сгущенка это вам не чинарик в кулаке и не чифир в кружке, тут и качество, и количество другое, к тому же это игра втемную, но, долго не раздумывая, Жилбылсдох ситуацию разрулил, в который раз демонстрируя свой высочайший уровень руководства.

– В порядке живой очереди и по одному соску, – уверенно приказал он, и все переглянулись, не зная, кого благодарить за такого бригадира. Хотя, конечно, и этот метод деления сгущенки был не до конца справедлив: одно дело у Жилбылсдоха меха, как в деревенской кузне, другое дело у Гнилова, у которого давно уже не вдох, а последний продолжительный выдох, но, как говорят, демократия несовершенна, однако остальные формы правления еще хуже. В решении бригадира присутствовала сама жизнь, потому как каждый в ней за себя отвечает, и сколько ты из нее высосал, то в ней и твое.