Свечка. Том 1

Насосавшиеся не благодарили Колю-Васю, они даже не думали этого делать, убежденные уже в том, что это он должен их благодарить. Никто не спросил, где Коля-Вася эту банку сгущенки взял, потому что наверняка получил бы уклончивый ответ, а всякий, кто хоть раз приложился к ее холодному жестяному краю, брал на себя часть его вины. Обиженные даже не пытались представить, где он эту банку раздобыл, не догадывались, кто ее подлинный владелец, но точно знали, что за каждый маленький из нее глоток сгущенки бить будут, как за целую. Правда, страх неминуемого наказания никого не останавливал, и тут тоже была своя логика. Сгущенка – сегодня, а бить будут завтра, а то и послезавтра, а до этого надо еще дожить. Обиженные жили не одним днем – одной минутой. И даже не то было для них сейчас важно, где Коля-Вася сгущенку спер и почему сюда припер, а то, будет ли он ее вместе с ними сосать, потому что одно дело поделиться с обиженными гревом, но совсем другое, если ты вместе с ними из одной емкости данный грев употребишь. Тут уж точно пиши пропало, записывайся, товарищ, в наш клуб веселых и находчивых! По ряду причин обиженные очень этого желали. Во-первых, как уже было сказано, тракторист в «Ветерке» – предмет особой гордости, не в каждом отряде тракторист имеется, тем более с трактором, во-вторых – мужик Коля-Вася толковый, рукастый, тогда как обычный обиженный гвоздь в доску не вобьет, пока половину пальцев на руках не поотшибает, причем не себе, а тем, кто рядом стоит. Главное же заключалось в том, что особое Коли-Васино положение в отряде вызывало зависть, и только законный перевод его в чушки снимал эту проблему. (В данном вопросе, как впрочем, и во всех остальных в зоне, обиженные не имели права голоса, а то дай им волю, они бы весь «Ветерок» в очко зачислили.)

– А ну-кась, дай-кось якось! – поднялся Коля-Вася, кряхтя и дурачась, и, как медведь в цирке, косолапо подбежал к банке, которая находилась в тот момент в сведенных жадностью руках Гитлера, выхватил ее, высоко поднял над головой, и сгущенка сама потекла тоненькой струйкой в его разверстую пасть. Обиженные поддержали такие действия одобряющими криками, но были при этом несколько озадаченны, не понимая, достаточны ли данные действия кандидата в 21-й отряд, чтобы стать бесправным его членом – Коля-Вася губами к банке не прикладывался. Впрочем, этот вопрос больше занимал тех, кто стоял в очереди и у кого от жажды сладкого подвело живот, те же, чье брюхо благодарно блаженствовало, были благодушны и великодушны.

– Нет, сколько не ищи, ничего вкусней сгущенки не найдешь. Мед – природа, пчела – насекомое, а сгущенка – человек, – ударился в философию Гнилов.

– Человек – царь, – поддержал Клешнятый.

– Человек – это звучит гордо, – не сводя с Коли-Васи глаз и глотая слюну, совершенно неожиданно высказался Гитлер.

– Горький, – еще неожиданнее подытожил Шиш.

– Сладко! – не согласился Коля-Вася, опустив банку и переводя дух.

Неизвестно, каких философских вершин удалось бы достичь в данной беседе, но в этот момент на горизонте нарисовалась зловещая фигура Почтальона. Никто не задался вопросом, откуда он тащится, потому что все точно знали, где Почтальон с утра до вечера торчит – в санчасти у Пилюлькина таблетки клянчит. Он жрал их горстями и без разбора – от головы и от задницы и даже не запивая – сражался с поразившей его болезнью. Здоровые в 21-м отсутствовали, но, кроме них, говно некому вывозить, и хотя Почтальон и к этой работе годен не был, отсутствие его на рабочем месте никогда не оставалось незамеченным. С Почтальоном работалось веселее, потому как над кем поиздеваться, как не над ним?

– Хорошо идет…

– Одной ногой пишет, другой зачеркивает, – привычно шутили обиженные.

А он, огромный, тяжелый, стучал по мерзлой земле железными костылями, скреб по ней вывороченными ногами так, что даже отсюда было слышно.

– Каппелевец, психическая атака…

– Не, у Мавзолея караул, – продолжали шутить обиженные.