Свечка. Том 1

А очередь была живой, живой и нервной – как сороконожка, которую колют булавкой в разных частях длинного туловища, – она то сжималась, когда задние напирали на передних, то разжималась, когда передние лягали задних, то нервно дергалась, когда стоящие сзади пинали впереди стоящих. Но у этой человеческой сороконожки была не пара глаз, а целых пятнадцать пар, если считать за пару единственный и к тому же косой глаз Косыгина. И мы имеем сейчас редкую возможность разглядеть глаза обиженных, так как обычно они их либо щурят, либо хмурят, либо в сторону отводят, да иногда еще подмигивают – это когда замышляют какую-нибудь пакость. Правда, о глазах непосредственно сосущего сказать ничего нельзя, так как они крепко зажмурены от сладости и напряжения переживаемого момента, и глаза стоящего следом приходится пропустить, потому что второй вплоть до мельчайших деталей невольно повторяет все действия первого, зато глаза всех остальных на виду.

Так вот, адский огонь желания горит в глазах третьего, четвертого и пятого, начиная с шестого – к желанию примешивается нетерпение, нетерпение сменяется сомнением, сомнение выдавливается завистью, зависть замещается презрением, и все кончается ненавистью последнего ко всем стоящим впереди.

– Да не пихайтесь, хватит вам, – благодушно успокаивал очередь Жилбылсдох, на квадратном, с ямочкой, как у маршала Жукова, подбородке которого застыла, поблескивая, капелька сгущенки.

– Ясное дело, хватит, – подтвердил Гнилов, блаженно улыбаясь, и с наслаждением рыгнул.

Присев на корточки рядом с Колей-Васей, насосавшиеся сладкого млека жизни о жизни беседовали.

– Жить здесь можно, только сладкого недостает, – поделился глубоко прочувствованной мыслью Клешнятый, который ни лопату, ни ведра в клешнях своих удержать не может, а банку у него еле вырвали. Но мысль понравилась всем, все были с ней согласны. Мысли и разговоры вились вокруг сгущенки. Братья Стыловы стояли в очереди не друг за дружкой, а рядом, бок о бок, так как один другого не мог вперед себя пропустить, и Стылов, который Стулов, рассказывал историю из своего детства, про точно такую же банку сгущенки, которую родители купили к октябрьским праздникам и спрятали от детей в кладовке. Ночью, когда все спали, Стулов ее там отыскал, проковырял стамеской дырку, одну, не зная еще, что их должно быть обязательно две, и сгущенка поперла наружу, как пена из бешеной собаки, и он сосал ее, сосал, пока не стошнило. А сгущенка все перла и перла, и все из-за того, что дырка была одна, но прежде чем догадаться залепить ее пластилином, Стылов вымазал сгущенкой губы спящего родного братишки и положил ее рядом, а утром проснулся от братских воплей.

– Когда признался, волк, – проговорил Сутулов, смущенно улыбаясь, – сгущенка не давала драться, да и не хотелось.

А Коля-Вася молчал, добивая козью ногу, и, глядя на волнующуюся очередь, в который раз утверждался в путеводной своей мысли, заключавшейся в том, что жизнь устроена просто. И вот он пример: не было сгущенки – не было счастья, а появилась – и вот оно…

Когда менты законно поинтересовались, как он убил своего племянника, Коля-Вася пожал плечами и ответил:

– Просто.

– Как просто?

– Топором.

И в самом деле, что может быть проще? Пистолет, нож или какая-нибудь удавка требует знаний, расчета, изворотливости, а топорик ухватил покрепче за топорище, махнул сплеча и развалил белобрысую племянникову голову аж до четвертого позвонка. Потому не надо спорить с родным дядькой, не надо говорить, что ХТЗ лучше МТЗ, если он на тех и других с четырнадцати лет землю пашет. На своем любимом «МТЗ» Коля-Вася и в милицию сдаваться приехал.

– А где топор? – нервно поинтересовались милиционеры.

– В тележке валяется. Принести? – предложил Коля-Вася.

– Не, мы сами, – струхнули милиционеры.

Они вообще при допросе путались, оттого с именами путаница вышла. Племянников-то было двое: Коля и Вася, но Вася успел убежать, он чемпион школы был по бегу на длинные дистанции и аж до соседнего района дристнул, а то бы лежал сейчас рядом с братом. Тогда-то и стал Лёха Пыльнов Колей-Васей, и погонялово это подходило ему как нельзя точно, потому что из-за всего произошедшего он был как бы наполовину мертвый, а наполовину живой, и последнее с первым в нем все время меняется. Забыв о погасшем в углу рта разбухшем окурке, терпеливо и ласково смотрел Коля-Вася на обиженных, как щенная сука смотрит на суетящийся у своего шершавого вымени родимый помет.