Свечка. Том 1

– Мы на прошлой неделе-нат в детском приюте-нат молебен служили-нат… Так девочка одна-нат, четыре годика всего-нат, знаете, как сказала-нат?

Никто этого, конечно, не знал, но все знали, что устами младенца глаголет истина, и приготовились внимать. Толстяк поднялся, прижал руки к бокам, изображая ту самую девочку, как мог, вытянул свою круглую физиономию, скривил рот и довольно-таки противно пропищал:

– Влемя кон-ця-еця!

После чего сел и нервно потянулся за своей чашкой. Сказанное произвело впечатление на всех.

– О. Мартирий-нат тоже слышал-нат, правда о. Мартирий? – обратился о. Мардарий к великану, и тот кивнул, не меняя задумчивого выражения лица.

Марат Марксенович заволновался – все это ему очень не нравилось.

– Погоди, погоди… В сутках двадцать четыре часа, так? – обратился он к толстяку.

– Так-нат, – с готовностью согласился о. Мардарий.

– Как были двадцать четыре часа, так и остались, так?

– Так-нат.

– Ну? – Спросил Челубеев и замолчал, а глаза его при этом продолжали: «О чем тут можно еще говорить?»

– Ну так – то время-нат, а то времена-нат… Последние-нат… Последние времена-нат… – о. Мардарий вздохнул и мотнул головой, удивляясь непонятливости собеседника.

Но Челубеев не собирался делать вид, что понимает.

– Требую объяснений! – возвысил голос он.

– Объясняю-нат, – снова вздохнул толстяк. – Последние времена-нат, как последние деньги-нат. Знакомо вам это чувство-нат?

Челубеев улыбнулся, и все, исключая о. Мартирия, заулыбались.

– Ясное дело. Кому же оно незнакомо?

– Ну вот-нат, как деньги кончаются-нат, так и время наше кончается-нат.

– Ну так… – хмыкнул Челубеев. – Можно же занять…

– А не у кого занять-нат. У всех кончаются-нат. Это чувство вам знакомо-нат?

И это чувство было знакомо Челубееву. Когда в начале девяностых денежное довольствие по полгода не платили – никто уже и не просил никого одолжить взаймы, все жили впроголодь, жрали одну картошку, не зная, чем все кончится. И секретарша Юля вспомнила, как сидела в прошлом году в общежитии с маленьким Ванечкой на руках и не было денег даже на коробку детского питания, потому что оскорбленный изменой муж не только выгнал ее из дома, но и не дал ни копейки.

– Но как же дети? Они-то в чем виноваты? – взволнованно проговорила она.

По правде сказать, Юля заговорила о конце света не из-за детей вообще, и даже не из-за своего Ванечки, а из-за себя – молодая женщина решала, как жить дальше: если конца света не будет, надо ехать в К-ск и мириться, или подыскивать нового мужа, и жить правильной, без измен, семейной жизнью. Если же он неминуем – прожить остаток жизни в свое удовольствие. Сроки же волновали потому, что до тридцати ей не так уж много осталось, каких-то девять лет, после тридцати Юля себя не представляла, а после сорока все вообще теряло смысл: на тетю Свету и ее подруг она смотрела как на старух, которым ничего уже в жизни не нужно, непонятно даже, для чего они живут.

– Детки-нат безгрешны-нат… Детки по родительским грехам страдают-нат, – проговорил о. Мардарий.

И, вспомнив вдруг о своем Ванечке, Юля всхлипнула и торопливо вышла из кабинета.

Произошедшее никого не взволновало, но как-то вдруг отяготило – конец света показался той неотвратимостью, которая делает все бессмысленным, в такой ситуации бессмысленно было догонять и успокаивать Юлю – никто и не пошевелился.

Марат Марксэнович вида не подал, однако ему было едва ли не хуже, чем племяннице. На голову, плечи, на все челубеевское могучее естество навалилась вдруг откуда-то сверху такая тяжесть, наступила такая усталость, и такое ко всему возникло безразличие, что совершенно расхотелось спорить, убеждать, доказывать… Прислонившись плечом к оконному проему, Челубеев смотрел сквозь двойное стекло вдаль – туда, где на глазах убывало время. Марат Марксэнович на самом деле давно уже начал ощущать, что время теперь не то, не такое, каким было прежде, – короткое, мелкое, бесцветное, и с каждым годом, месяцем, да что там – с каждым днем становилось все более бесцветным, мелким, а главное – более коротким…

Окно выходило на внешнюю сторону зоны – где, вытягиваясь до самого горизонта, бугрилось холодное безрадостное пространство, через которое змеилось наискосок старое в ямах и трещинах шоссе.

Вдалеке в мутноватой взвеси кончающегося света возникла вдруг маленькая черная точка, какие возникают время от времени в глазах и тут же пропадают, но эта не пропадала, а продолжала быть, приближаясь, дрожа и увеличиваясь. Из черной она делалась серой, на глазах обретая форму, превращаясь в автомобиль. Челубеев смотрел на него, зная, что никакой он на самом деле не серый, а василькового цвета, за что они со Светкой и прозвали свою «Ниву» Васильком.

Машина шла ходко, подскакивая на ухабах, и скоро можно было увидеть сидящего за рулем человека. Никто другой, кто стоял бы сейчас на его месте, не смог бы сказать, что это за человек, и только он, Челубеев, знал, что там – самый родной, самый лучший на свете человек, – его жена Светка…