Свечка. Том 1

– А ты?

– Я потом, – скорбно и кротко ответил Игорек и скрылся в своей келье. Умяв у Кума шесть пончиков с заварным кремом, он действительно не хотел есть, но дело было не в этом.

Община вновь помолилась, села за накрытый стол, однако трапезничали без обычного энтузиазма, проще говоря, кусок не лез в горло, потому что за фанерной перегородкой староста нервно вымерял келью шагами и громко вздыхал. Сам не свой, Игорек наконец вышел, сел за стол, пребывая в глубокой задумчивости, проглотил пару ложек холодного супа с фрикадельками, но бросил вдруг ложку, вскочил и кинулся по узкому коридору к двери, через которую можно было попасть в храм, как говорили в общине, «со служебного входа». Дверь оказалась закрытой, Игорек вернулся бегом в свою келью, схватил связку ключей и без разбору стал тыкать ими в скважину, как нож вонзать в неведомого врага. К этому времени Игорек так разыгрался, что испугался сам – еще немного, и его начало бы плющить и колбасить, как Суслика с его падучей.

Дверь наконец открылась.

Игорек размашисто перекрестился и шагнул внутрь храма, как в огонь, но тут же выглянул и потребовал к себе Лавруху.

Чуть не подавившись фрикаделькой, Лавруха кинулся на зов, но на полпути вынужден был остановиться и вернуться, потому что последовало уточнение приказа:

– Со «Щитом»!

Схватив со стола «Молитвенный щит православного христианина», размером и весом напоминающий боевой щит православного воина, Лавруха скрылся за дверью, не до конца ее закрыв.

Спустя минуту из храма стал доноситься глухой от волнения Лаврухин голос:

– «Первее в Муроме святительством почтен был еси, из негоже неправедно изгоняем…»

Все сразу узнали молитву святителю Василию Рязанскому от оклеветания и поняли: старосту кто-то подставил. Затем Лавруха прочел молитву всем святым и бесплотным небесным силам, а также оклеветанной Ефросинье, великой княжне московской, и стало ясно – подставили по-крупному.

Оставалось узнать – кто.

Ждать пришлось недолго – дверь открылась, и Игорек вернулся.

По лицу его было видно – молитвы помогли.

Ни слова не говоря, он протянул своим сложенный тетрадный листок, тот самый, который передал ему Кум. И каждый прочитавший написанное в нем произносил одно лишь слово, вложив в него всю свою ненависть, ярость и презрение:

– Содомиты…

– Содомиты.

– Содомиты!

Оказалось, опущенные все-таки осуществили свою угрозу написать на Игорька жалобу, но сделали это в свойственной петухам изощренно-подлой форме:

Начальнику (Хозяину)

ИТУ 4/12—38 (ветерок)

От личсостава xxi отр.

(обиженные)

Жалоба

В целях увековечивания памяти и восстановления исторической справедливости требуем присвоить нашему отряду имя безвинно убиенного кое-кем Степана и называть нас впредь исключительно степановцами.

В случае отказа данная жалоба будет направлена в вышестоящие организации с требованием расследования убийства Степана с непременным осуждением кое-кого на дополнительный срок, а также кое-кого еще, кто это грязное дело спустил на тормозах.

Под заявлением стояло почти два десятка подписей, которые кончались коротким «и др.».

Написано все было корявым почерком, с ошибками и на первый взгляд не вызывало доверия, но только на первый взгляд.

Подлость чушков потрясала!

Они никого конкретно не обвиняли и оставались как бы ни при чем, но дай их заявлению ход, пусти его по инстанциям, начнется расследование и горячие уголья посыплются на головы Игорька, Хозяина, всех – кроме самих опущенных.

– Нет, вы поняли, на что они намекают?!

– А куда клонят?!

– А чем это грозит?!

Возмущенные общинники задавали друг дружке те же вопросы, что Кум задавал Игорьку, и не могли подобрать слов для ответа.

Игорек смотрел на негодующих своих товарищей и, может быть, впервые сформулировал давно не дающую ему покоя мысль: настоящая власть умеет заставить своих подчиненных поверить в то, во что не верит сама.

Заявление было зарегистрировано в приемной, где секретарша Юля шлепнула продолговатую печать «Зарегистрировано», поставила дату и расписалась немудрящей своей подписью. Ниже шла резолюция Хозяина: «Тов. Нехорошеву. Немедленно разобраться!» и его заковыристая подпись с огромной буквой «Ч».

В трапезной поднялся немыслимый для этого места шум и гвалт – каждый член общины имел свой взгляд на заявление опущенных, но действия предполагались примерно одинаковые: надо засунуть это заявление пидарасам в задницу и до конца света не разрешать его оттуда вынимать. Пользуясь всеобщим возбуждением, Катан (данные события происходили до исчезновения раритетного домашнего животного) взобрался на стол, начал вылавливать лапой из супа фрикадельки и, чавкая, их пожирать.

Игорек не протестовал ни против шума и крика, ни против вконец обнаглевшего кота, глядя на всех задумчиво и доброжелательно. Дождавшись, когда община наорется, а Катан нажрется, Игорек заговорил – негромко, раздумчиво, как бы размышляя вслух – эту манеру говорить он позаимствовал у Сталина из фильма «Освобождение» и, только начав применять, почувствовал, как многократно вырастает для всех значение каждого сказанного им слова.