Свечка. Том 2

Я по себе сужу – меня родила женщина, глядя на которую нельзя было представить, что она носила меня под сердцем. Я считал ее родной, а между тем она была мне совершенно чужой, как будто не родила, а купила. В магазине, в книжном магазине купила книгу, содержание которой знала. Книга называлась “Ребенок”. Она поставила ее на полку, на видное место, чтобы все видели и спрашивали, зная, что получат утвердительный ответ: “У тебя есть ребенок? – Да, есть, сын”. У женщины должен быть ребенок, и он (я) у нее теперь был. А нужен ли я (он) ей? Вопрос так никогда не ставился. Ей нужна была она сама в идеальном представлении о себе.

Я понятно выразился?

Жизнь, заполненная до отказа, в которой нет места жизни, я понятно выразился?

А чтобы о ней не думать, не тосковать в ее отсутствие – надо читать книги. Все равно какие – лишь бы читать. Читать, читать, читать, и за это себя уважать. Она читала, и я тоже читал вслед за ней и наперегонки, чтобы не знать, что живу бок о бок с совершенно чужим мне человеком.

Думаешь, я не понял иронии, когда Ты подбросил мне газетный клок с тем ее стихотворением? Нет, она не выжила из ума от старости, она всегда так думала и, как только появилась возможность сказать, – сказала. Она всю жизнь его сочиняла – свою жизнь и, заодно, мою.

Впрочем, она умерла.

И вот тоже – она умерла, а я не ощущаю жалости.

Разве это не доказательство, что человек живет один?

Но не будем больше о матери, поговорим о другой женщине.

Думаешь, я не понимал, кем по сути своей является женщина, которую я не без гордости называл женой?

Я вцепился в нее, как в спасательный круг, чтобы не утонуть в материнском болоте, зная, что круг этот сделан из чугунной чушки, годной только для того, чтобы отправиться с ним на дно.

И я отправился.

Я все видел, все слышал, все знал, все понимал, но при этом делал вид.

Как те четыре обезьянки…

(Четыре, чёрт, опять четыре!)

Думаешь, я не понимал, что скрывается за фразой, которую моя жена произнесла однажды во сне: “Что ты делаешь, Ахмет, со мной такое даже муж не делает?” Думаешь, я идиот?

Нет, я не идиот, но вел себя, как идиот.

Моя жена – блядь, со всей банальностью и пошлостью этого понятия, но, чтобы обмануть других, я обманывал себя.

(Ничего, что я матерюсь? Вообще-то, я не матерюсь принципиально, просто чтобы легче было меня понять.)

А знаешь, когда я понял, что Алиска – не моя дочь? Когда еще маленькая, лет пяти, в кинотеатре она отвесила мне звонкую оплеуху и на весь притихший зал произнесла: “Я тебя ненавижу”.

Я сделал вид, что ничего не понял, хотя понял все.

Надо было жить и строить семью.

И я жил, и строил, зная, что моя дочь – не моя и когда-то меня предаст.

И она предала.

И детскую площадку строил во дворе, и возился с чужими детьми, которые тоже предали меня.

Все предали.

Человек верит в то, во что его заставляют верить: заставили поверить, что я маньяк, и – поверили.

Они ведь все в конце концов поверили: и мать, и жена, и дочь.

И даже друг.

Гера играл в моей жизни роль большую, чем мать, жена и дочь вместе взятые. Я знаю, почему он мне был так нужен, почему я так за него держался. Он был мой мужской идеал, моя мужская мечта, понимаешь? Ты спросишь, зачем в таком случае я был ему нужен, почему он держался за меня, может, еще крепче, чем я за него?

Да по той же самой причине! Я тоже был для него своего рода идеалом, мечтой о несуществующем, я это понимал и, как мог, ему подыгрывал. Думаешь, мне хотелось вылезать из машины в грязь, увидев лежащего на тротуаре бомжа?

Нисколько не хотелось.

Было же видно, что это бомж, сколько их валяется на тротуарах, и прикасаться к ним нежелательно, потому что зараза и вши, но Гера хотел, чтобы я вышел, иначе это был бы не я, и я вышел, и нагнулся, и потряс за плечо, а бомж открыл глаза и сказал то, что все они в такой ситуации говорят, попросту – послал.

А Гера потом пошутил: “Ты думал, у него чумка?” Удачно пошутил. Ему нравилось быть в моих глазах тем, кем он на самом деле не был.

Как, впрочем, и я.

Мы не дружили, мы играли в дружбу. Мы жили одной жизнью, старательно изображая другую, а рождены, теперь я точно знаю, для третьей, точнее для первой, одной единственной, которую нам так и не суждено прожить.

Сказать по правде, я не знаю, не встречал лично человека, проживающего, прожившего свою, именно свою жизнь.

Даже Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забуду, даже она проживает чужую жизнь, она сама мне это говорила.

Я уже не говорю обо всех этих Дудкиных, Сокрушилиных и прочих.

Слепые старики?

Слепые старики и их зрячие дети?

Галина Глебовна?

Не знаю, я их слишком мало знаю, хотя и успел полюбить.

Успел полюбить…

Но зачем Ты мне их показал, зачем познакомил с ними?

Чтобы было больней расставаться с жизнью?

Как нам в общей без конца повторяли: “Бог вас любит”, чтобы мы любили ответно.

Но скажи, как я могу Тебя после этого любить?

Измордовал, избил, измучил, изнасиловал и взамен любви требуешь?

Знаешь, кто ее требовал от своих несчастных жертв?

Тот безымянный маньяк, преступления которого на меня повесили.

Это рассказывали несчастные детки.