Свечка. Том 2

Золоторотов оживлялся, рассказывая о старухах, и смеялся, сравнивая их с известными литературными персонажами: были там три сестры – старые девы, а также Кабаниха, Коробочка и даже Любка Шевцова, – состарившиеся до последнего физического предела, почти готовые к смерти…

На эту совсем невеселую тему мы вышли после того, как, думая о Груше, я рассказал поразившую меня историю об одном знаменитом французском артисте, который похоронил в своем поместье двенадцать сопровождавших его по жизни любимых псов и теперь завещает похоронить среди них себя.

Но поразившую меня историю Золоторотов слушал в пол-уха. Его занимали его старухи.

– Кладбище требуют! «Здесь жили, здесь и будем лежать», – озабоченно сообщил он мне, и я не знал, как на это сообщение реагировать.

– Я узнавал – это очень сложно, – продолжал Евгений Алексеевич, озабоченно катая по клеенке стола невидимую крошку. – Разрешения, согласования, взятки, а ведь надо еще научиться их давать. Но с кладбища здесь может начаться новая жизнь…

Услышав это, я поперхнулся холодным чаем и внимательно посмотрел на собеседника – не шутит ли он? Нет, Золоторотов был серьезен. Увидев мой взгляд, он улыбнулся и спросил:

– В каком храме мы встретились на Пасху и заново познакомились, как он называется?

– Успение Богородицы, – ответил я, не понимая, куда он клонит.

– А вам известно, что среди тысяч и тысяч русских православных храмов больше всего Успенских? Не понимаете почему? Я тоже не понимал… Смерть матери – это единственное, что может нас, русских, вместе собрать и объединить. Помните, как у Распутина в «Последнем сроке» умирающая мать собрала всю большую семью?

«Так переругались они там все, чуть не передрались», – хотел напомнить я, прочитавший «Последний срок» раз пять, но не стал перебивать.

Золоторотов вдохновенно продолжал:

– Они так и говорят, эти несчастные советские старухи: «К нам живым дети не приезжают, а к мертвым приедут». А потом посмотрят, как здесь хорошо, и останутся, – последнее он уже от себя добавил.

Я попробовал себе это представить, но не получилось.

– Не понимаете? – сочувственно спросил он.

– Не понимаю, – ответил я, с сомнением глядя на прекраснодушного прожектера.

«И этого человека называли московским Чикатило?

И этот человек бежал из тюрьмы?

И этот человек поставил на уши всю Москву?»

И, чтобы спустить героя своего романа с небес на землю, молча вытащил из кармана газетную заметку под названием «Орально, анально и, наконец, вагинально» и как неопровержимую улику молча протянул ее Золоторотову. Он приблизил ее к глазам и долго читал, растерянно улыбаясь и почесывая пальцем покрасневший шрам на виске. Наконец поднял на меня удивленный взгляд и, продолжая улыбаться, сказал:

– Очень хорошо. Значит, вы все знаете?

– Я ничего не знаю, – строго проговорил я.

Повисла тягучая и тягостная пауза, как-то все вокруг стихло, даже Кира перестала храпеть за стенкой.

Золоторотов посмотрел на меня сочувственно и тихо заговорил:

– Вы писали или, может, все еще пишете роман об одном интеллигентном человеке, который пошел однажды защищать демократию и встретил Бога?

Преодолевая внутреннее сопротивление, раскаиваясь в собственном предательстве, я проговорил:

– Да, писал… Пишу… – И мысленно поправил: «Только не однажды и не интеллигентный – просто человек».

– Один интеллигентный человек пошел однажды защищать демократию и встретил Бога… Это правда, но не вся, не до конца, это только начало правды, – с трудом подбирая слова, продолжил Золоторотов, бросая на меня короткие сочувственные взгляды. Он волновался не за себя – за меня: пойму ли, и теперь я понимаю обоснованность того волнения – чтобы понять сразу то, о чем он собирался сказать, нужно это пережить.

– Ну и? – нетерпеливо поторопил я его. (Если бы кто меня так поторопил, я бы сказал: «Не понукай, не запряг!»)

– …и Бог его чуть не изувечил, – на одном выдохе закончил свою мысль Золоторотов.

Однажды один интеллигентный человек пошел защищать демократию, но встретил Бога, и Бог его чуть не изувечил.

Удивление – растерянность – смятение – возмущение – страх. Так в одно мгновение мутировала моя внутренняя реакция на эти его слова. Я никак не ожидал услышать их из уст героя пусть и не написанного, но моего романа. Или он уже не герой? Я всматривался в него с сомнением, он смотрел на меня с сочувствием.

Мы молчали, храпела Кира, павлиньи хвосты на стеклах окон наливались розовым, и не знаю, сколько длилось бы наше молчание и чем закончилось, если бы в кухню не вошла Галина Глебовна. Она была в шерстяном подвязанном поясом халате и имела совершенно не заспанное лицо. Извинившись за свой домашний вид, она стала рассказывать мне, как, с трудом найдя место заключения Золоторотова («Вы чужой человек, зачем он вам нужен?»), она приехала к нему в самый канун нового двухтысячного года, нажарив перед этим дома целую гору котлет… И свадьба их, точней, бракосочетание – было в «Ветерке», и Сашка с Пашкой – дети свиданий продолжительностью в три дня и три ночи в специально отведенной для этого «комнате свиданий» ИТУ 4/12-38.