Свержение ига

И тут разом заговорили все верховские, начали выплёскивать долго копившуюся боль:

   — Жизни нам под королём не стало, раньше только тело язвил, теперь и душу поганит.

   — На православную веру наступает, церквей наших не даёт строить, а детей велит грамоте только латынянской учить.

   — Ныне нам, верховским, большое ущемление выходит: король честью обходит, а в казну велит платить более, чем иным.

   — Требует с нас церковную десятину, какую латынский Папа ихний установил, не беря в рассуждение, что мы своему митрополиту спокон веков платим.

Долго бы галдели ещё верховские князья, кабы не ударил о стол Ольшанский.

   — Будя! — рыкнул он. — Князю сейчас до наших бед и дел никаких нет.

   — Почему нет? — заважничал Василий, сообразивший наконец, что у соседей имеется к нему нужда. — Мы в Москве все понимаем, хоть у нас и своих обиженных немало.

   — Ну ты их с нами не ровняй: от родного отца и плеть не обида... — Ольшанский помолчал и продолжил: — А государю твоему есть до нас дело, как думаешь?

   — Иван Васильевич о вас, как о своих, радеет. Мне так самолично наказывал: ты, говорит, поспрошай у своих новых соседей, чего это мы одному Богу молимся, к одной старине навыкли, а в разные стороны глядим?

   — Это так! Верно!.. — оживились и снова загалдели вразнобой верховские князья.

   — А раз так, — перекрыл их мощью своего голоса Ольшанский, — то спроси у своего государя, возьмёт ли он нас теперь под свою руку. Нечего, думаю, нам больше сиротками по белу свету мыкаться, пора и под родительский кров подгребаться. Оно конечно, не потопленника тянем, дело неспешное, розмысла требует. Вот мы об этом в грамоте и написали. Доведёшь? И пусть нам такоже своим государским словом ответит. — Он протянул небольшой свиток: — Только береги от постороннего глаза, ибо, если вызнает недруг, всем нам не по-доброму будет.

   — Спасибо, князь, за доверие, — сказал ему Василий, — доведу грамотку и стану честно ваше дело у государя делать. А для пущей веры крест в том целую.

Быстро шло время, и так же быстро проходила первая хмельная радость — видно, не по полной мере отсыпал тысяцкий хмеля молодым. Избалованная Елена томилась в старом княжеском тереме, где беспричинно скрипели половицы, шуршали мыши, а нахальные тараканы прямо-таки играли в прятки: увернётся от маленькой туфельки, заберётся в ближайшую щель и чуть ли не смеётся в рыжие усы. Во время дождя Елена убиралась из своей светлицы, где отовсюду грозило налить за шиворот. По ночам капризничала и жаловалась Василию, а тот терпеливо успокаивал:

   — Погоди чуток, скоро в Москву переберёмся.

Однако было похоже, что это её не очень устраивало. Надувала губки:

   — В Москве куда? Теперь — не раньше, во дворец не пойдёшь, своего дома нет.

   — Ничего, с государевой честью и в кустах проживём.

   — Не хочу в кусты.

   — Чего же ты хочешь?

   — Хочу, чтоб свой дворец был.

   — Ну на это мы с тобой рылом не вышли.

   — Что есть рыло? Так... А раньше не говорил...

   — Да погодь, у нас это сказывают тем, кто хочет больше, чем положено.

   — Кем положено? Я из царского рода, ты — из великокняжеского, так?

   — Да что с того? Седьмая вода на киселе.

   — А какая нужна вода? Кем положено?

Василий переводил разговор:

   — Не об этом сейчас молодой жене думать надобно. Ты думай, чтоб князя мне крепкого родить.

   — В кустах?

И начиналось всё сначала.

Иногда Елена заходила с другой стороны:

   — Вот ты всё честь да честь, а за что она тебе?

   — Как за что? — вскидывался Василий и начинал с запалом числить свои дела. Сколь ведь времени был стремянным у Ивана Васильевича, однажды, ещё в первом новгородском походе, от верной смерти спас — брошенную злодеем сулицу отвёл и сам поранился. И в последнем походе, когда над сторожей началовал, злоумника перехватил, кто с ножом в шатёр к великому князю подбирался. Тоже, выходит, от погибели защитил. А с ордынцами сколь было делов! С самим царём Ахматом спорил, мурзей его поганых не раз бивал в честном бою. Крымского царя кто на трон посадил? Опять же он. И докончальную грамоту привёз. Десять лет, почитай, послы ходили, сколь добра разного на этого Минглея перевели — и всё попусту. А он привёз.

Елена слушала и затаённо улыбалась.

   — Ты чего?

   — А честь где? Это? — И показывала на закопчённые стены опочивальни.

   — Эк, — досадно крутил головой Василий, — разве в этом дело? Государь для меня что хочешь сделает.

   — Что ж раньше не делал?

   — Нужды не было.

   — Теперь есть. Что ж не сделал?

   — Как не сделал? Шубу вон дал и тебя...

Тянул руки, начиналось милованье, а потом Елена продолжала прямо с того, чем кончили:

   — Шуба-то не бедная... Мне София десять таких дала, хотя я Минглея на трон не сажала. Да и я не бедная, только не из его казны.

   — Ты это про что?

   — А про то, что не балует тебя государь. У Холмского больше заслуг?

   — Да где там! Саблей махать — ума не надо. Попробовал бы, как я, — головой да хитростью...

   — То-то, а он — главный воевода, чин большой. И дом большой, как у великого князя. И Феодора каждый год деток выпускает, потому что не в кусты.