Свержение ига

Он протянул руку по направлению к великому князю, как бы приглашая его взять грамоту, но так и остался стоять с протянутой рукой. Хотел было сделать шаг вперёд, но был удержан Аппаком, который что-то шепнул ему на ухо. В зале притихли — все ждали, какой ход сделает каждая сторона. Иван Васильевич кивнул посольскому дьяку, тот взял у Мустая грамоту, взошёл на обычное место и начал читать. Чтение происходило всё в той же напряжённой тишине. Пока оно шло, Мустай стал осматриваться. Он видел множество странных, необычно одетых людей: и суровых густобородых бояр в высоких меховых шапках; и улыбчатых козлобородых нерусей с тонкими ногами, словно вытянутыми из клубков овечьей пряжи; и вовсе голощёких правоверных в просторных одеждах и шёлковых чалмах. Они внимательно слушали своих толмачей, пересказывающих содержание басмы.

«Слушайте, слушайте, — думал Мустай, — наш хан самый сильный, как сказал, так и будет. Вон московский князь пятнами со страху пошёл. Нужно пуще припугнуть — потребую, чтоб преклонил колена, когда басму будет брать, а меня чтоб рядом с собой поставил».

Дьяк кончил чтение, с поклоном подошёл к трону великого князя и протянул ему грамоту.

   — На колени! На колени перед словом хана Ахмата! — крикнул Мустай.

Великий князь сделал короткий шаг вперёд и взял грамоту. Качнулось, сломалось возле колен его золототканое платно.

   — Ну! — пророкотал Мустай.

Великий князь поднял обеими руками грамоту над головой и вдруг так крепко рванул её, что разлетелись в стороны подвесные ханские печати. Плюнул на обрывки и бросил их под ноги ордынскому послу. Рванулся было Мустай, но вынужден был отступить перед направленными на него копьями.

   — Ты улусник и данник Большой Орды! — завопил он. — Наш хан не прощает таких оскорблений. Тебя ждёт позорная смерть у его ног. Тебя и всю твою семью. Всю! Мы растопчем и сожжём московский улус, и твой же народ проклянёт тебя!

Великий князь что-то сказал, но за голосом кричавшего посла его не было слышно. Засуетились посольские, верно думая, как унять нечестивца. Тогда подошёл к Мустаю Семён и дал ему такую оплеуху, что тот смолк на полуслове и грузно повалился на ковёр. Дёрнулось было то, что мгновение назад являлось грозным ордынским послом, но Егор Щеня прижал его своим копьём, пришедшимся ниже посольской спины. Всё это случилось рядом с Матвеем, и он неожиданно для себя произнёс знакомый с детства озорной стих про Георгия Победоносца:

Держит в руце копиё,Тычет змия в жопиё.

В наступившей тишине голос его прозвучал звонко, и весь зал содрогнулся от хохота. Смеялись все: и великий князь, и великая княгиня, и суровый митрополит, и все бояре, а потом и все чужеземцы, которым растолковали причину. Под этот хохот посыпались из парадного зала ордынцы прямо на Соборную площадь, и толпа, вмиг узнавшая о том, что произошло у великокняжеского трона, стала избивать их. Весть быстро перекинулась через кремлёвские стены, и посадские устремились громить ордынское подворье. На этот раз им никто не мешал.

А великий князь приблизился к жалкому, дрожащему от страха Аппаку, стоящему у распростёртого посла, и громко сказал:

— Иди и скажи твоему нечестивому хану, да отстанет он от безумия своего, что ни сам не пойду, ни дани ему не дам, зане я не хуже его ни силою, ни честью, но даже и вышел. А захочет царь войною пойти, так я, положась на Бога, христианство своё защищу!

В Москве это был единственный ордынец, кого приказали охранять.

Глава 4

ВЕРЕЯ

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души, не тела.

Н.С. Гумилёв

Почти месяц двор Михаила Андреевича Верейского и весь небольшой город жили подготовкой к свадьбе молодого князя. Брачный пир назывался кашею, и по русскому обычаю кашеварить следовало в доме невесты. Отца у Елены не было, жила она во дворце великого князя, рассчитывать на который не приходилось, и вот, чтобы «каша не пригорела», решили сыграть свадьбу в Верее. Назначили её на Алёны — 21 мая, как раз на невестины именины. Родные, умудрённые житейским опытом, и дружки-приятели уговаривали Василия не спешить и подождать с маем, чтобы потом всю жизнь не маяться, но тот даже слушать не захотел: близился Петров пост, когда свадьбы не играются, это грозило отдалить её ещё на пять седмиц — срок, который влюблённому казался вечностью.