Свержение ига

В извечном споре между первенством духовной и светской власти Феофил старался примирить крайности, которых держались митрополит Геронтий и нынешний государь. Он убеждённо говорил:

   — Душа и тело — суть два начала в человеке. Они идут рядом, постоянно сообразуясь друг с другом: первая сторожит соблазны, второе ограничивает порывы. Как только нарушается согласие, человек ввергается в пучину страстей или бездну безумия. Точно тако же должны идти вместе церковь и государство. Беспредельность пагубна для всякой власти, ибо ведёт к тирании или мракобесию.

   — Разве ты сам не совмещал два сии начала, будучи главой церкви и совета господ в Новгороде? — заметил великий князь с некоторой долей ехидства.

   — В Новгороде до недавнего времени было вече.

Иван Васильевич знал из рассказов, как можно легко управляться с вечем, и пренебрежительно махнул рукой:

   — Говорили старушки про эти б ал ушки.

   — Мы действительно умели заставить вече принять нужное решение, — сказал Феофил. — Тако же и человек может усмирить свою совесть, но, даже усмирённая, она есть и заставляет быть осторожливым.

Спокойная уверенность Феофила особенно раздражала Хованского.

   — Его под стражу надобно взять, а ты разговариваешь, будто с равным, — говорил он великому князю. — Не может того быть, чтобы крамольная зараза к нему не пристала. Он на макушке стоял, с него и спрос.

— Этак ты и меня в колодки возьмёшь, — ответил великий князь, — под моей макушкой ещё более грехов. Докажешь вину владыки, защищать не стану, а и разбойничать не дам.

Хованский и его люди старались, как могли. Особенно лез из кожи бывший лыковский приказный Прон, которого Хованский взял себе в услужение. Из-за своего рвения и наглости он быстро сделался для Хованского таким же незаменимым, как совсем недавно для Лыки. С большим трудом ему удалось-таки подкупить архиепископского ключника и достать через него грамоту, присланную Феофилу из самого Рима. Написанная на неведомом языке, она должна была свидетельствовать о преступном намерении архиепископа предать православную веру и перекинуться в латынянство. Хованский горел от нетерпения, грамота жгла ему руки, он с затаённой радостью поглядывал на ничего не подозревавшего владыку и представлял скорое разоблачение гордеца. Наконец стараниями Прона переводчик с неведомого языка нашёлся. Грамота оказалась списком древнегреческого панегирика, прославляющего царскую власть, и была прислана Феофилу братом великой княгини Софии. Надежды Хованского рухнули: ни тема, ни сам источник не могли свидетельствовать против архиепископа. Князю даже чудилась усмешка на всегда спокойном владычном лице и мнилось: не сам ли Феофил подговорил своего ключника для сотворения посмешки? Неудача не остановила, а лишь более озлобила Хованского, и дальнейших поисков он не прекратил.

По мере того как выявлялись внешние связи заговорщиков, необходимо было думать о поведении их зарубежных покровителей. Более всего беспокоило отношение польского короля: придёт ли он на выручку своим недавним друзьям? Да и магистр Ливонского ордена мог воспользоваться удобным случаем, чтобы начать военные действия. Иван Васильевич часто вспоминал рассказ Матвея о том, как встревожил немецких купцов возможный переход Новгорода под власть Литвы и какое деятельное участие приняли они в задержании новгородского посольства. Литва и Ливония — извечные враги, интересы которых сходятся на этой части русской земли. Нельзя ли как-нибудь сыграть на их раздоре? Ведь известен случай, когда мышь уцелела только потому, что на неё охотились одновременно коршун и лисица. Если у магистра появится здесь столь же определённый интерес, что и у польского короля, то враги столкнутся лбами и увязнут во взаимном споре.

И вдруг, словно подтверждая опасения великого князя, магистр прислал псковичам наглые и доселе невиданные требования. Послы задирались и, похоже по всему, были настроены на ссору. Шуйский растерялся и самолично прискакал в Новгород — как быть? Великий князь твёрдо знал, что обстановка не позволяла начать войну, мир с Ливонией был необходим даже ценой обидных уступок. Более того, по его рассуждениям, магистра следовало заинтересовать выгодой, которую сулит мир с Псковом, и заставить защищать её от посягательств польского короля. Шуйский слушал недоверчиво. Он знал об упрямстве псковичей и гордости, которую те неизменно проявляют в спорах с немцами, а потому выразил сомнение, что вече одобрит значительные уступки ливонцам. Великий князь раздражённо воскликнул:

— Чего это ты меня своими горлодёрцами стращаешь? Слышал я, как бояре своим вечем вертят. Неужто мой наместник глупее? Мёда и меди не жалей, вот и выйдет по-твоему. — Помолчал и добавил: — Ладно, пошлю тебе в помощь своих хитрецов и пушечный наряд подкину на крайний случай. Но это на самый край, мне помочь сейчас не из чего, сам знаешь...

В числе великокняжеских хитрецов в Псков отправился и Матвей.