Свержение ига

Однако настойчивость князя-наместника постепенно давала себя знать. Первый порыв праведного гнева прошёл и уступил место трезвому расчёту. Теперь бояре были озабочены тем, чтобы придать готовящемуся соглашению временный и не обидный для себя характер. Они рьяно спорили с послами, без конца уточняли слова и вносили разные предложения. Впрочем, особых успехов они не достигли. Возглавляющий посольство рыжебородый Ранке стоял крепко и на уступки не шёл. Выслушав перевод речи, с которой обращался очередной боярин, он долго смотрел на него и с удивлением картавил: «Ach! Der Sakramenter!»[41] На этом обсуждение предложения обычно и заканчивалось. Боярский запал постепенно проходил, зато псковичи, до которых доходили слухи о происходящем, не хотели потакать немецкой наглости. В лавках, корчмах, на улицах и площадях раздавались горячие речи, немцев задирали и подвергали насмешкам, им стало опасно появляться на народе. Матвею и его друзьям приходилось тихомирить буянов, обещать скорое и честное окончание переговоров, призывать к терпеливому ожиданию. Им не очень верили. Успокоить псковичей смогли лишь подошедшие рождественские праздники. Был объявлен перерыв и в переговорах — время для дел кончилось, а час, который отводился потехе, в старину никогда не пропускали.

В сочевник[42] по заведённому обычаю убирались в домах и мылись в бане, очищаясь от накопившихся грехов, потом сочевничали: не ели до звезды. Ребятишки с утра всматривались в небо, стараясь разглядеть первый блеск, и с радостными криками бежали в избы, где томилось в дёжках приготовленное тесто. Первый блин бросали в хлев, чтоб овечек мор обошёл, второй — тому, у кого глаза позорче, остальные — на стол. Скромна была трапеза в этот последний постный день: капуста с квасом да каша на конопляном масле с черёмухой, зато ешь до отвала. «Не тем скусом, но сыты будем», — шутили псковичи после дневного воздержания.

Всякая работа на Рождество да и в течение всех Святок[43]

воспрещалась. Для этого имелись десятки остережений: будешь лапти плести — кривой родится; шить станешь — Господь слепым одарит; обруч сделаешь или полоз санный, словом, любую гнутую работу, — приплода от скота не дождёшься. Не было запрета лишь на домашние дела, чтоб держать сытый стол да чистую избу. Так оно издавна и пошло: мужику безделье, а бабе забота.

Рождественская ночь всколыхнула весь город: стучат бубны, гудят сурны, голосят сопели, дребезжат варганы, пляшут и поют ряженые. В Троицком соборе перед всенощной совершается лицедейское «пещное действо» — представление библейского предания о трёх отроках, отказавшихся поклониться золотому идолу и ввергнутых за то вавилонским царём в огненную печь. На слугах нечестивого царя немецкие камзолы, а один из них, вымазанный хной, напоминает рыжего посла и говорит с похожей картавостью. Горожане довольно смеются, лишь князь Шуйский опасливо зыркает по сторонам: ну как немцы увидят да осердятся? Не помогут и щедрые гостинцы, отправленные им на праздник.

У наместника есть причины для беспокойства, ибо сейчас в смирных и рассудительных псковичей как будто бесы вселяются. И точно! Вышло «пещное действо» из собора на улицу, своего огня веселью прибавило. Картавый лицедей привёл ряженых к немецкому постою и затарабарил:

— Сидят послы, чешут усы — то ли гостинцы есть, то ли чирью сесть. Выходи плясать, топочи ногам, молись своим нецистым богам — Лытусу святому и его матери Хны-хны!..

Целую неделю веселились псковичи. Посланцы великого князя тем временем ходили по корчмам и убеждали, что за-ради мира ливонцам надо уступить для виду, для хитрости. Наполненные благодушием псковичи беспечно махали руками: ну, если для хитрости... А насмешек над немцами не прекращали.

Наконец настал Васильев день — не разгульный, а семейный, когда все родные собираются за обильным столом.